Советская цивилизация т.1 - Кара-Мурза Сергей Георгиевич - Страница 92

Сложная проблема возникает у любой церкви в связи с уменьшением числа верующих, а это число в переломные периоды истории может меняться очень резко — и вовсе не из-за антирелигиозной пропаганды. Ведь ясно, что между масштабами «материальных форм» культа и числом верующих должно быть соответствие. Иначе нельзя. Не знаю, как объяснить, но церковь, слишком «материально богатая», что-то теряет. В СССР по сравнению с царской Россией число верующих резко сократилось, вряд ли кто-то станет с этим спорить. Что же надо было делать с опустевшими церковными зданиями, которые оставшиеся верующие и не могли содержать на свои пожертвования? К тому же богатых бар и купцов не стало.

Я никогда не слышал какого-то конструктивного предложения. В том, что эти здания реквизировали и переделывали в клубы или хозяйственные помещения, есть, конечно, религиозная бесчувственность и хамство — но хамство обыденное, крестьянское. Уничтожение церквей, да еще демонстративное — это совсем другое дело, это битвы религиозной войны двух идеологий. А вот как надо было решать этот практический вопрос со зданиями? Он только кажется простым — потому что исполкомы взяли и, недолго думая, грубо употребили здания. Просто приняли ответственность на себя, людей от нее избавили.

Испания — католическая страна с очень сильными политическими позициями церкви, с нами не сравнить. Но жизнь меняется, число верующих резко сократилось. Множество церквей опустели, а это даже в маленькой деревне величественные здания. Климат такой, что и через тысячу лет церковь как новая. Что делать? Хотя государство выделяет там большие бюджетные средства на содержание соборов, этих средств не хватает, и церковь отдает здания на баланс местной власти. А та, делать нечего, выставляет на продажу.

Лет пять назад возникла дискуссия — некий субъект купил церковь XI века и переоборудовал ее в бар. Газеты печатали фотографии этой церкви — прекрасное здание, и какой старины! Бар… Возникли те же проблемы, что у нас с клубами, да еще и с большим надрывом. Все-таки, бар — не дом культуры. Вопрос так и повис в воздухе, сами же представители церкви ничего определенно не сказали. На баланс эту церковь взять — денег нет, прихожан мало. Власть тоже не может такое здание содержать. Покупатель тоже не злодей, он никого не обманывал и даже говорил: нельзя бар — не продавайте. Взорвать? Может, это и лучше было бы для религиозного чувства, но никто этого не предложил.

Сейчас много старых церквей реставрируется, в них будет вестись служба, строят и новые. Это прекрасно, если прихожане смогут эти здания содержать. Иногда думаешь: из каких денег? Ведь переходить на содержание «братков» тоже для церкви не очень-то полезно.

В июне 1996 г. сидел я в дворике больницы, пришел навестить человека. Рядом на скамейке сидела пожилая женщина, хотелось ей высказаться, она и стала мне жаловаться, незнакомому человеку. Она из подмосковного села, у них церковь не закрывали, и она всю жизнь, с детства, туда ходила. И вот, она в прошлое воскресенье туда пошла, и вдруг во время службы пришла милиция и приказала всем «очистить помещение». Священник был в курсе дела и не препятствовал. Это приехали на джипах бандиты — отпевать их убитого товарища. Женщина даже прослезилась — так ей почему-то все это было обидно. Я понимаю, обидна вся эта связка — бандиты, милиция и священник — против верующих. А мне этого священника стало жалко — сильнее, чем того попа, в которого мальчик бросил свою картошку.

М.М.Пришвин писал в дневнике 16 июля 1917 г.: «Черты лица революции никто не видел, потому что никто не может забежать ей вперед. Те, кто мчится вместе с нею — ничего не могут сказать о ней. А те, мимо кого она проносится, тоже не видят, пыль, мусор и всякий поднятый хлам заслоняют от него свет. И революция, конечно, существо получеловеческое, полузвериное. Те, кто не мчится вместе с ней, видят только огромный, оставляющий после себя нечистоты, зад зверя».

Это неправда. Даже те, кто не мчался вместе с революцией, в большинстве своем видели не только нечистоты, оставляемые этим зверем. Ту запись Пришвин сделал в приступе пессимизма, видя, как иссякает импульс его любимой либеральной Февральской революции. Но в тяжелый момент после Октября, 14 декабря 1918 г. он написал так: «Анализировать каждую отдельную личность, и дела настоящего времени получаются дрянь, а в то же время чувствуешь, что под всем этим шевелится совесть народа». Именно это — дело совести народной, видели очень многие.

Официальная история советского периода сильно перегнула палку, представив его зарождение следствием классового конфликта между пролетариатом и буржуазией. Мне не встречалось каких-то количественных данных о том, какая часть русской буржуазии приняла революцию, а какая стала ее непримиримым врагом. Офицерство времен Первой мировой войны состояло, в основном, из молодежи средних буржуазных слоев — а оно раскололось примерно пополам. Значит, не просто «отдельные представители» буржуазии изменили своему классу.

Конечно, классовый конфликт имел место, а еще больше он был простым и удобным объяснением того, что происходило в России. Но из того, что нам уже доподлинно известно, следует, на мой взгляд, что этот конфликт никак не был главным. Не тут проходила линия фронта. Речь шла о выборе пути, а не о сведении счетов или «грабеже награбленного». И тот путь, к которому Россию толкнул Октябрь 1917 г., вовсе не был отвергнут всей русской буржуазией «как классом». Она раскололась, как офицерство. И та часть, которая приняла советский строй (пусть и скрепя сердце), вовсе не стала «врагом народа». Это было бы более правильным понятием, чем «классовый враг».

Сошлюсь на историю моих близких со стороны отца. Это, конечно, не научный аргумент. Но все же аргумент, потому что этих близких довольно много и они не обладают какой-то уникальной судьбой. Напротив, все в их жизни типично и никогда у меня не вызывало никакого удивления, а воспринималось как нечто естественное. Кстати, поэтому до сравнительно недавнего времени я и не интересовался социальной историей моих родственников. Знал ее приблизительно, и она мне казалась нормальной.

Бабушка моя, Марья Алексеевна Головкина, была из богатой купеческой и торговой семьи. Настолько богатой и видной, что у них был двухэтажный дом в Ипатьевском переулке — рядом с Кремлем (его снесли, когда строили здание ЦК КПСС). Она вышла замуж за моего деда, Сергея Георгиевича Кара-Мурзу, видного московского адвоката. Жили они в огромной квартире в доме «Россия» на Чистых прудах. Это был очень модный и дорогой дом в Москве. В начале века, до самой революции в их квартире по вторникам собирался литературный салон, о котором написано в воспоминаниях многих писателей и поэтов. Налицо все атрибуты большой семьи из высшего буржуазного общества. Что произошло с ней после революции?

Первым делом, произошло «уплотнение» — в квартиры буржуазии вселили пролетариев, военных и т.д. В дом моих родственников в Ипатьевском переулке сначала подселили семью латышского комиссара, а в 1923 г. всю семью «буржуев» выселили в барак за Рогожской заставой. Правда, у них было свое крылечко с улицы, и получилась маленькая квартирка. Это я уже так в детстве видел. Когда мы с сестрой и матерью вернулись осенью 1943 г. из эвакуации, мы иногда к ним ездили в гости (это называлось «к дядюшке Головкину»). Я это хорошо помню, потому что в их доме осталось много игрушек, и мне там подарили большой деревянный паровоз. Ехать приходилось долго, перебираться через пути, зимой в темноте, в метель — все это запоминалось.

Семья эта, говоря сухим языком, «приняла революцию» — никто не эмигрировал, никто не стал воевать за собственность. Уехали в барак и стали налаживать новую жизнь. В бараке к ним относились хорошо, мою двоюродную бабушку долго продолжали называть «барыня». В 60-е годы, когда началось большое жилищное строительство, им на общих основаниях дали хорошие квартиры.