Билет на бумажный кораблик - Дробина Анастасия - Страница 42

Неделю спустя я с большим полиэтиленовым пакетом в руках стояла в аэропорту Шереметьево на регистрации рейса Москва – Рим.

– Это весь багаж? – недоверчиво спросила меня девушка, оформлявшая документы.

– Да, – нервно сказала я. – Нужно сдавать?

– Необязательно, можете взять с собой.

Жиган, стоящий рядом, усмехнулся своей самой поганой ухмылкой, и мне захотелось дать ему по носу.

Шкипер улетел в Италию на другой день после нашего с ним разговора. Меня передали на попечение Боцмана, который сделал все качественно и быстро: через два дня у меня на руках уже был загранпаспорт с шенгенской визой и билет на самолет. Зная от цыган, часто летавших к родственникам за границу, какой это геморрой – быстро оформить визу, я поняла, что возможности у Шкипера и компании действительно были очень большие. Ничего удивительного в этом, впрочем, не было. Сопровождать меня должен был Жиган, и это не добавило мне хорошего настроения, хотя я чувствовала: попроси я Боцмана дать мне кого-нибудь другого – вопросов бы не было. Но изображать из себя раньше времени королеву мне не хотелось.

Несмотря на данное Шкиперу обещание, я колебалась до последнего часа. Мое положение представлялось мне очень сомнительным, я отчетливо понимала, что, называя вещи своими именами, иду в содержанки к бандиту, и Степаныч сейчас наверняка переворачивается в гробу. И при этом так же четко знала, что ближе и дороже этого бандита у меня нет никого. Была ли это любовь? – я не знала. Ничего похожего я не испытывала ни к Ману, ни, еще раньше, к мужу Нины. Даже в чувствах Шкипера ко мне я не была уверена, хотя и понимала, чем он рисковал, прилетев в Москву лично для встречи со мной. В то утро, проводив его, я в чем мать родила встала перед зеркалом и долго придирчиво разглядывала себя. Ничего особенного я не обнаружила. Глаза... Волосы... Фигура... Ну и что? Все самое обычное, такое же, как у всех. Что Шкипер мог во мне найти? А если он врет? А если врет, то зачем?! Голова моя шла кругом, и положение усугублялось тем, что не с кем было даже посоветоваться. Тетя Ванда отбыла к родственникам в Одессу на очередные крестины. Милка с ней не поехала, но ей было не до меня: она каждый день отчаянно скандалила с мужем и свекровью, не желая возвращаться к Кольке, и каждый день врывалась ко мне в слезах, с душераздирающими воплями: «Смерти моей они, крокодилы, хотят!!! Не пойду к нему, паршивцу, ни за что!» Я советовала ей держаться: нужно было дождаться возвращения из Одессы братьев, которые спали и видели, как бы набить Кольке морду. Но даже если тетя Ванда была бы в Москве, а Милка решила бы все свои семейные проблемы, – даже тогда я не смогла бы рассказать им ни о чем. Во-первых, Шкипер просил не болтать. Он сказал это вскользь, почти шуткой, но я понимала: все абсолютно серьезно. Во-вторых, я знала, что тетя Ванда сказала бы мне то же самое, что я уже знала сама: я не просто ступаю на борт призрачного, ненадежного бумажного кораблика, которым рулил по морю жизни мой Шкипер, но и ввязываюсь в явную авантюру. Все это слишком опасно, слишком рискованно, даже неприлично. А Милка заголосила бы, что меня когда-нибудь пристрелят вместе со Шкипером, и тоже, в общем-то, была бы права. Но и отказаться я уже не могла, понимая в глубине души, что в таком случае больше не увижу Шкипера никогда. Уговаривать этот человек не привык.

Вечером накануне отлета я сидела на полу своей комнаты в куче выкинутых из шкафа вещей. Куча была очень небольшой: одеваться я не умела никогда. Степаныч в свое время воспитал меня так, что мне было абсолютно все равно, что на мне надето, и даже цыганки-соседки с их маниакальной любовью к шмоткам не смогли меня изменить. Свободные деньги я в основном тратила на книги. В моем распоряжении были две пары джинсов: на каждый день и на приличный выход, платье для похода к цыганам: черное, с широкой юбкой ниже колен и рукавами до локтя, несколько свитеров и кофточек с рынка, две пары туфель и разбитые кроссовки. У меня не было даже купальника, поскольку я никогда не ездила на море и вообще не выезжала никуда дальше Крутичей. Таким образом, весь мой гардероб свободно уместился в полиэтиленовом пакете с портретом Джеки Чана.

Милке я сказала, что уезжаю в деревню. В другое время подруга, может быть, и почуяла бы неладное, но сейчас она пребывала в полной растрепанности чувств и только пробурчала:

– Кати-кати... Все меня бросают, сволочи, а не родственники...

– Поехали со мной, – нахально сблефовала я, зная, что Милка с места не тронется.

– Да сейчас... Послезавтра мать с ребятами приезжает. Господи, только бы смертоубийства не вышло! Ты давай возвращайся поскорей, Колька тебя боится, ведьма – говорит...

– Ладно. А ты мои цветы не забывай поливать.

Утром приехал Жиган, поискал глазами чемодан, не найдя, мрачно посмотрел на меня:

– Не собралась, что ль, до сих пор?

Я предъявила ему свой пакетик. Жиган хмыкнул:

– Сирота казанская... Ну, это сама донесешь. Давай спускайся, я внизу в машине жду.

Я подавила желание запустить в него чем-нибудь потяжелей и пошла как следует полить напоследок цветы: дни стояли жаркие, а Милка всегда страдала забывчивостью.

В Шереметьево мы приехали, как и положено, за два часа до вылета, и с каждой минутой сидения в аэропорту я нервничала все больше и больше. Суета вокруг, толпы людей с детьми и чемоданами, громкоговоритель, громыхающие тележки носильщиков, крики и шум выводили меня из себя. К тому же мне впервые предстояло лететь на самолете, я отчаянно трусила, а при мысли о том, что меня может начать тошнить при Жигане, заранее становилось дурно. У меня была с собой пара романов, но читать в таком галдеже было невозможно, и я провела это время, рассматривая одежду на женщинах. К моменту объявления посадки на рейс я была повергнута в полное уныние. Выражение Жигана «сирота казанская» было оскорбительным, но как нельзя более точным; впервые в жизни я задумалась о том, как плохо одеваюсь, и впервые в жизни это испортило мне настроение. Но что-то менять было уже поздно: Жиган встал, без всякого почтения хлопнул меня по плечу, и мы пошли к стеклянным дверям, ведущим на летное поле.

Перелет, к моей радости, прошел нормально. Конечно, при взлете у меня начался мандраж, и я сидела, вцепившись намертво в ручки кресла, чем вызвала ехидную гримасу Жигана, но когда самолет выровнялся, я очень быстро пришла в себя и прилипла к иллюминатору. Белые нагромождения облаков и прозрачно-синие полосы неба между ними привели меня в восторг, и я почти половину пути сидела, разглядывая эту сказочную небесную страну. Жиган рядом делал вид, что спит, но я видела, как он разглядывает меня из-под опущенных век. Потом я обнаружила в кармашке на кресле яркий журнал, погрузилась в чтение и очнулась, когда уже объявили посадку.

Выгрузка из самолета, таможня, паспортный контроль, огромный аэропорт Анкона – и вот я уже стою, ошарашенная, на тротуаре перед автострадой, а Жиган командует из кабины черного «Рено»:

– Долго тебя дожидаться? Рот захлопни, и поехали!

Я закрыла рот, и мы поехали.

Жиган привез меня в маленькую уютную гостиницу с очаровательным названием «Джульетта». Хозяйка, женщина не первой молодости, но с великолепной фигурой, похожая на Софи Лорен, видимо, знала Жигана, потому что встретила его с распростертыми объятиями и быстро, улыбаясь, заговорила по-итальянски. К моему удивлению, Жиган ей отвечал: хоть и раз в пять медленнее, но все же внятно.

– Александра – синьора Даниэла, – представил он нас друг другу.

– Бон джорно, – пробормотала я, вспоминая свой небольшой запас итальянских слов, почерпнутых у Степаныча и из кино. Сеньора Даниэла пришла в восторг, застрекотала с удвоенной энергией, расцеловала меня, как родственницу, в обе щеки, подавила изумление при виде моего багажа и лично повела меня на второй этаж в мой номер. Идя за ней, я услышала, как Жиган орет снизу:

– Эй, Сашка, мне с тобой возиться больше некогда! Если чего – звони на трубу! Шкипер вечером сам приедет!