Мама и нейтронная бомба - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 6

6

8

Бедности нет,                 где не существует богатых.Я рос,       не думая, богатый я или бедный.Но в послевоенной Москве появились                             первые богатые дети,и я задумался…Это были стиляги —                          наоборотная тенькубанских казаков, плясавших тогда на экране,где сладенького счетовода                           играл молодой Любимов,пряча под смушкой кубанки                              мысль о захвате Таганки…Я увидел стиляг на одной из ёлок в Колонном.Их волосы были приклеены к маленьким лбам бриолином,галстуки —             как опахала из павлиньих перьев,ватные плечи           похожих на полупальто пиджаков,ботинки вишневого цвета на рубчатой                                каучуковой подошве,презрительный взгляд                   поверх магазинно одетых людей…А на моих плечах               был кургузый пиджачок из Мосторгаи темно-серая рубашка                               «смерть прачкам».Но в руке я сжимал номерок от гардероба,где висела               тогда мне бывшая впоруи заменявшая мне пальтомамина старенькая кожанкас дыркой от мопровского значка.Но МОПРа не было.                           Были стиляги:первые диссиденты —                              диссиденты одежды,мятежники танцплощадок,                       интернационалисты вещей,герои — родоначальники будущего вещизма.Дружинники с ними боролись при помощи ножниц,отхватывая слишком длинные,             по мнению общественности,                                                   волосы,или после обмера портновским клеёнчатым сантиметромразрезая слишком узкие,                по мнению общественности,                                                      брюки.Но стиляги в Колонном зале были суперстиляги.Информированные дружинники                       соблюдали дистанцию с ними.У подъезда стиляг поджидал                     катафалковый черный «ЗИМ».«В кок», —      процедил один из подростков шофёру(так называли стиляги тогда коктейль-холл).И «ЗИМ» желтоглазый                           обдал кожанку моюгрязью нового,     только что наступившего сорок девятого года,и я ощутил         не кожанкой моей, а кожейввинченность мопровского значка.«Сын академика…» —             раздался завистливый шёпот.Лестница покачнулась,                       как будто по её ступенямзапрыгала эйзенштейновская коляска                          из «Броненосца «Потемкин»с развалившимся в ней стилягой.Через несколько лет был фельетон «Плесень»и состоялось историческое закрытие коктейль-холла,ибо коктейли были названы буржуазным ядом,и было непредставимо,                      что пустые бутылки пепсикогда-нибудь станут обычной сдаваемой стеклотарой.Времена менялись.                   Ножницы дружинников разрезалислишком широкие,                   по мнению общественности,                                                     брюки,а сын академика Лёва                     из человека-антиплакатапревратился в довольно способного                                   художника-плакатиста.Он уже одевался на свои,                              а не папины деньги.Но мало-помалу иностранные шмоткиперестали быть привилегией узкой касты.Каста расширилась,                      включая в себя сыновеймясников,        зеленщиков                и продавщиц молочных магазинов.Все трудней становилось                           «выделяться из масс»,ибо массами овладело желание выделяться.Бывшие суперстиляги                     решили выделяться по-иному,создав микромир из длинноногих манекенщиц.Женились на них,                   разводились,                             меняли между собой,как некогда яркие галстуки,                  привезенные китобоями Одессы.Но у новых московских девочек,                  воспитанных на болгарских соках.ноги росли с катастрофической быстротой.Манекенное телосложение                         приняло массовый характери манекенщицы-профессионалки                               бледнели на этом фоне.Лёва решил переменить фон.                                  Лёва уехал в Израиль.Но в Тель-Авиве Лёве не показалось.                                 Не показалось в Париже —художнику сложно выделяться в городе,                                     где семьдесят тысячхудожников, желающих выделяться.Я истратился с Лёвой случайно в Нью-Йорке                  и доме миллионера Питера Спрэйга,где тогда служил мажордомом                     бывший харьковский поэт Эдик,получишний это место        блаюдаря протекции мажордомши-мулатки,которую вызвала мама,             медленно умирающая в Луизиане.Эдик,   по мнению эмигрантской общественности —                                чеховский гадкий мальчик,приготовляющий динамит        под гостеприимной крышей капиталиста,тогда писал    спою страшную, потрясающую исповедь эмигрантаи комнатушке с портретами Че Гевары                             и полковника Кадаффи.Миллионер отсутствовал.                         Он улетел на «конкорде»в Англию     на собственную фабрику автомобилей «Остин Мартин»,и Эдик пил «Шато Мутон Ротшильд» 1935 года,если я не ошибаюсь, года собственного рождения,и заедал щами из кислой капусты,купленной в польской эмигрантской лавке                                     на Лексингтон-авеню.Бывший одесский пианист,    смущенно сказал, что он знает                                по работе мою маму,смахнув слезу,   заиграл на «Бехштейне» «Хотят ли русские войны?»Бывший переводчик            грузинских и азербайджанских поэтовныне владелец галереи           «неофициального русского искусства»и бывший московский сутенер,                            сочинивший роман «ЦДЛ»на единственном          хорошо знакомым ему материале,занимались коомунальными выянюшками,                                кто из них «агент КГБ»,в результате чего          пустая бутылка                ни в чём не повинной «Столичной»разбила ни в чём не повинное окно,           выходящее во двор Курта Вальдхайма.А Лёва, пришедший по инерции судьбы                с манекенщицей по кличке Козлик,бывшей женой Эдика,                  а ныне женой итальянского графа,молча разрывал руками ставшую импортной воблуна мятой «Нью-Йорк таймс»,                       исполняющей роль «Вечерки».Лёва постарел.                    Он был одет магазинно,ибо в Нью-Йорке,             чтобы стать диссидентом одежды,мало того, чтобы даже вообще не одеваться.Лёва теперь занимается сварочной скульптурой.Пальцы в ожогах      что-то рисовали карандашиком на газете,                                              жирной от воблы,может быть, собственную дорогу,которую Лёва не сумел нарисовать.Лёва поднял глаза    с подглазными мешками, набитыми пылью скитаний,и вдруг спросил               совсем по-московски,                         вернее по-улицегорьковски:«Старичок,            только без трёпа,как ты думаешь,            будет война?»