Таврический сад - Ефимов Игорь Маркович - Страница 19

Но больше всего мне нравились задачи. Я уже с первого взгляда умел отличить стоящую задачу от пустяковой и откладывал в сторонку, в мозгу, ее условие, не пускал себя думать о ней сразу. Я будто забывал о ней совсем, зевал по сторонам, делал вид, что вспоминаю совсем о другом — о лагере, например, — и даже не замечаю, что это у меня тут такое лежит, ждет не дождется, а сам краем глаза все косил, откуда ее можно вернее подцепить. От нетерпения у меня начиналась какая-то дрожь, и тогда я вдруг накидывался на нее, задавал ей первый вопрос, считал, перечеркивал, снова считал и бился с ней до тех пор, пока она не открывала своего решения. Некоторые задачи раскалывались сразу, стоило только найти к ним верный подход, другие, наоборот, приходилось решать пункт за пунктом, отколупывать, как скорлупу от грецкого ореха, и я даже не могу сказать, которые из них были лучше. Игнатий Филиппович приносил мне все новые и новые и часто хвалил за трудолюбие, а я не сознавался, что для меня в этом уже нет никакого труда, а одно сплошное удовольствие; что-то я не слышал, чтобы кого-нибудь когда-нибудь в жизни хвалили за удовольствие, поэтому и молчал.

А потом я случайно узнал, что в воскресенье в школе будет олимпиада старшеклассников. Меня никто не звал, но я не мог пропустить такое событие, — там собирались самые сильные ребята со всего района, лучшие умы. Я ходил между ними по коридору, стараясь не толкнуть, и осторожно подслушивал, о чем они говорили между собой, хотя мало чего понимал. Уже по лицам было видно, насколько они умнее меня. Я спросил у одного, самого низенького, из какого он класса, и он ответил с презрением, что вообще-то из восьмого, но ему непонятно, что я хочу сказать своим вопросом, что мне вообще здесь нужно.

— Да не нервничай ты так, — сказал я. — Бывают и пониже тебя, — но поскорее отошел, чтобы не раздражать его в такой момент.

Скоро в коридор вышли студенты из университета, бывшие ученики, и начали по очереди вызывать участников:

— Математики, заходи!

— Химики, за мной!

— Физики, за мной!

Я смотрел, как физики уходят один за другим в актовый зал, говорят свою фамилию студенту у входа и он кивает и отмечает в списке; а в коридоре уже пусто, и я стою у окна один — ковыряю зеленую трещину на стекле. Вот и последний зашел, вот и дверь закрывается, щелкнул язычок — тогда я подбежал к ней и то ли постучал, то ли поскребся тихонько, как узник, но студент услышал. Он высунул голову и спросил:

— Ну?

— Пустите меня, — сказал я. — Я тоже… Можно и мне попробовать?

Он посмотрел на меня с грустью и вышел ко мне в коридор.

— Зачем? — сказал он. — Зачем ты хочешь это сделать? Не входи сюда, ты еще так молод.

— Да вы не думайте, я сумею. Я и за девятый класс однажды решал.

— Ты на качелях. Я прыгаю к тебе на ходу. Быстрее пойдут качели или медленнее?

— Так же. Потому что маятник.

— Верно. Но все равно. Ты не знаешь, что тебя ждет. Посмотри на меня — на кого я стал похож.

Он был похож на одного гребца с плаката, только невеселый.

— Вот видишь. Скажи лучше, что ты больше любишь: лапту, футбол или коньки?

— Но я только попробую. Не решу так не решу.

— А если решишь? Ты можешь решить — вот в чем весь ужас. Нет, нет, иди поиграй еще, побегай, пока не поздно.

— Да я не хочу. Я правда наигрался уже. Мне обязательно нужно сюда; пустите меня, а?

— Безумец, — сказал он задумчиво. — Мне дана власть не пустить тебя силой, но я эту власть не люблю и пользоваться ею не стану, я сделаю вот что — держи.

Он сунул мне в руку исписанный квадратик картона.

— Это задача. Если ты решишь ее, будь по-твоему. Если же нет… Но должен сказать заранее, что ты ее не решишь. Ты можешь, возразить, что так нечестно, что у тебя нет выбора и, значит, я опять применяю силу, но в конце концов все это для твоего же спасения. А теперь входи. — И он впустил меня в зал.

ГЛАВА 18

МОЙ ДОМ

За окном идет снег, из-за него на улице все только белое или черное, один ящик для писем синий. А я сижу на последней парте в чисто вымытом зале и смотрю куда угодно, только не вниз, не на задачу. Студент ходит по проходу, заглядывает в листочки и ничего не говорит, только подмигивает, кивает и делает грустное лицо, — мол, все в порядке, парень, двигай дальше, ты, к сожалению, на верном пути. На меня никакого внимания. И Игнатий Филиппович тоже — будто и не видел, как я вошел. «Ну ладно же, — думаю я. — Сейчас посмотрим». Я набираю воздуху и взглядываю вниз на квадратик. Что же это за задача такая? Уж слишком проста на вид. Чего тут решать? На восьмом этаже живет мальчик, у него есть синий мяч, и он уронил его из окна. А ты живешь на четвертом, у тебя есть красный. И спрашивается, в какой момент ты должен его выронить, чтобы оба они, и синий и красный, одновременно стукнулись об землю. Чего же проще? В тот самый момент, когда синий просвистит у меня над ухом. То есть, конечно,* я могу не успеть или, наоборот, поторопиться, но это же условность, в задаче так разрешается — условно предположить, что я сумею уронить тютелька в тютельку.

Я достаю чистый листок и начинаю подсчитывать, как это все получится по формулам. Но по формулам почему-то не получается. Может, я взял не те? Но какие же тогда? Других нет. Закон всемирного тяготения, сила тяжести, Исаак Ньютон — все верно, все на месте, ничего другого здесь и быть не может. А вдруг он был не прав, Исаак Ньютон, вдруг ошибался? Ведь говорил же нам Игнатий Филиппович, чтобы мы как можно больше сомневались, ничему бы не верили на слово; правда, он говорил, чтобы в первую очередь — самим себе: может, это я не прав, а не Ньютон. Я начинаю думать сначала. Мячи летят мимо этажей, стукаются об землю, подскакивают, красный и синий, синий и красный, то один, то другой, то раньше, то позже — падают, подскакивают, падают…

Через парту впереди меня тот низенький, из восьмого класса, вдруг первый встает, оглядывает всех победно и идет к столу. Игнатий Филиппович выходит ему навстречу, смотрит решение и сразу улыбается и кивает, и взглядывает на часы, засекает время.

«А и правда, — думаю я, — сколько уже прошло? Час, наверное, или больше? Часов нет; вот папа приедет, тогда…»

И тут же забываю, что «тогда», словно бы перестаю видеть и слышать все кругом, снова мучаюсь с задачей, пробую самые невероятные способы, авось получится; пусть, думаю, падают лучше стаканы, они долетят до земли и мгновенно разобьются, они не будут подпрыгивать назад и сбивать меня с толку, как эти ненавистные мячи. Теперь летят стаканы, они тоже разных цветов, с водой и пустые, бьются об землю, звон отдается у меня в голове, я уже ничего не слышу, кроме этого звона, не слышу, что мне говорят в самое лицо, стоят какие-то надо мной, не пускают решать дальше — да кто же это?

— Слушай, — шепчет студент, — ты не заболел? Чего у тебя глаза так сверкают?

— У вас тоже сверкают, — говорю я.

— Нет, что-то я не то натворил с тобой. Знаешь, тут есть один хитрый ход у этой задачи. Я его тебе скажу, хорошо? А остальное ты все сам, все формулы — это ты все самостоятельно.

— Нет, — шепчу я и затыкаю уши. — Уходите.

Он уходит, а меня начинает трясти то ли от злости, то ли от задачи, которая снова накидывается на меня (не я на нее, а теперь уже она на меня). Снова в голове летят вперемежку мячи и стаканы, мелькают этажи. Мячи, уменьшаясь, улетают в стаканы, наполняют их с верхом, как разноцветные клюквы. Это уже совершенная бессмыслица, это не похоже ни на какое сознательное рассуждение, а только на бред, сон и кошмар.

«Ну что мне в ней? Ну, пускай не решил, — пытаюсь я уговорить себя. — Надо бросить ее скорее, выкинуть из своей головы, забыть; наплевать мне на все мячи на свете, как они там летят, как падают…»

Но забыть невозможно, задача сидит во мне намертво и не дает ни о чем другом думать, кроме себя.

Зал уже наполовину пустой, умы встают один за другим и сдают свои листки, а я все сижу и скоро, наверно, останусь один — самый последний.