Запоздавшее возмездие или Русская сага - Карасик Аркадий - Страница 41

— Настоящее дерьмо в обертке! — расхохотался шкодник. — Станешь выходить на улицу — еще не то получишь! Сиди под материском подолом!

Девчонки, свидетели происшествия, захихикали, проходящий мимо старик что-то осуждающе прошепелявил. Не в адрес озорника — незаконной дочки лавочника. Дескать, ходют тут купеческие огрызки, надоедают людям.

Спасибо отцу — выскочил из лавки, поймал пастушонка, больно надрал ему уши.

Вообще, Терещенко был добрым человеком, зря его в деревне так ненавидели. Что же касается незаконного ребенка, то кто в наше время без греха? Тем более, что свой грех лавочник прикрыл венчанием и регистрацией в ЗАГСе.

Вплоть до своего ареста и реквизиции лавки он помогал бедным односельчанам, с нищих брал половинную стоимости продаваемых товаров, каждый месяц жертвовал церкви довольно солидные суммы. Может быть, именно за необычную благотворительность его и не любили.

— Особо добрым быть тоже вредно, — поучал он дочку по субботам. — Благодарности не дождешься, а вот злости — полон карман. Учти, тебе жить на этом свете. Я скоро уйду — нутром чую, мать тебе не советчица и не заступница… Пока жив — учись, набирайся разума.

Когда отец был в лавке и выглядывал в окошко, Клавдия могла ничего не бояться — сверстники, опасливо поглядывая на крыльцо, обходили ее стороной, ограничивались грязными словечками, брошенными с безопасного расстояния. А когда Терещенко уезжал по торговым делам — беда, целыми днями девчонка сидела взаперти, разглядывая надоевшие журнальные картинки либо обшивая даренных отцом кукол.

— Чего сидишь дома? — равнодушно спрашивала мать, поглядывая на зашедшего в лавку красавца-кузнеца. — На улице — теплынь, только и гулять. Гляди, лентяйка, сидючи дома недолго и заболеть. Возись тогда с тобой, обихаживай.

Говорит, а сама так и играет, так и колышется. То жеманно рассмеется, то загадочно огладит себя по груди и животу. Похоже, кузнец тоже непрочь позабавиться — щерится предлагающей улыбочкой, косясь на «купеческое отродье», щипет продавщицу за упругий задок. Та не возражает, отвечает легкими шлепками и таким же легким отталкиванием дерзких мужских рук.

Мария неисправима. При взгляде на любого мужика, неважно какого возраста и какой внешности, ее будто карежит. Во взгляде появляется туманное томление, груди вырастают, будто их накачивает какой-то внутренний насос, полная талия заманчиво изгибается. Получив статус законной супруги лавочника, она мигом потеряла к нему интерес. Нет, на всякий случай приходилось уступать его домоганиям, но это — проформа, фикция, ибо любви к быстро стареющему мужчине у нее не было раньше, тем более, нет сейчас.

Что до отношении к дочери — все то же притворство. Материнские обязанности приходится выполнять — кормить, наряжать — заметят соседки равнодушие — осудят, разнесут по всем избам. Но не больше! Муж следил за этим, строго выговаривал супруженице. Та обидчиво всхлипывала. Но стоило Терещенко покинуть деревню, все начиналось сызнова — и шашни с мужиками, и неухоженность дочери.

После непонятного ареста лавочника Клавдия почувствовала себя ущербной вдвойне. Не стало ее защитника и покровителя, что будет с несчастной девчонкой, когда за нее возьмутся безжалостные сверстники? Вот и сидела она в доме, от нечего делать принялась учиться читать и даже писать. Рисовала буковки, раскрашивала их взятыми в лавке цветными карандашами, шептала: аз, буки, ведь…

Мария, после ареста и ссылки мужа, неожиданно получила назначение заведующей магазином. С первых же дней работы в новой должности пустилась в загул. Кузнеца, которому, видимо, приелись слишком уж горячие и нетерпеливые ласки любовницы, сменил кривоглазый звонарь, который после двухмесячного развлечения уступил место в магазинной боковушке местному чекисту.

И — пошло-поехало! А чего, спрашивается, ограничивать себя, если жизнь походит на детскую пеленку — коротка и изгаженна? Что до магазина, то никуда он не денется, есть кому торговать, а чем именно — какая разница, сельчане все сгребают с полок. Под началом — две продавщицы: молоденькая, едва оперившаяся, и старая карга с двумя зубами и пучком волос, кокетливо перевязанным цветной ленточкой.

Младшая продавщица скрашивала жизнь Клавки, учила ее читать, потихоньку подкармливала, иногда, если позволяло время, они гуляли по дорожкам прицерковного кладбища. А вот древняя карга заполняла душу дочки заведующей несмываемой грязью незаслуженых обид. Про себя девочка крестила обидчицу древней рухлядью, прокисшим молоком, бабой-Ягой. Но внешне улыбалась, прятала за длинными ресницами действительное свое отношение.

Постепенно Настя заменила Клавке мать. Даже в школу, в первый класс, 000повела девочку не Мария — младшая продавщица, которая и платьице с передничком нагладила, и букет цветов завернула в дефицитную тогда оберточную бумагу.

Увидев на пороге школы давнюю свою жертву, мальчишки набросились было на нее, но неожиданно девчонку защитили два подростка. Один врезал главному Клавкиному обидчику по шее, второй, угрожающе выпятив массивный подбородок, свалил с ног другого.

Произошла обычная ребячья драка, с кровавыми соплями, с ссадинами и синяками, с угрозами пожаловаться отцам и старшим братьям. Сквозь слезы, застилающие глаза, Клавка со страхом следила за потасовкой. Трудно сказать, кто в ней победил, сказалось численное превосходство клавкиных противников. И все же обидчики оставили девочку в покое. Если кто-нибудь из них бросал в ее адрес обидные клички, Семка сжимал кулаки, Прошка выпячивал знаменитый подбородок. Как правило, этого оказывалось достаточным.

После окончания школы друзья разъехались: Семка — в военное училище, Прошка остался работать в колхозе, Клавка поступила в медучилище, находящееся в районном городишке. Конечно, первое время она тосковала, но окружение было далеко не деревенским, ее никто не дразнил и не обижал. Свыклась с обстановкой и сокурсниками. Только изредка по ночам мерещились встречи с надежными защитниками и покровителями, совместные прогулки, рыбалки, купания в Ушице.

К тому же, медицина захватила будущую медсестру с такой силой, что — ночь за полночь, а она читает и перечитывает учебники, копается в цветных атласах, твердит наименования суставов и костей. Мысленно фантазирует — вдруг заболеет Прошка и она спасет его от верной смерти, или в сражении ранят Семена — медсестра окажет первую помощь, перевяжет рану.

Наконец, училище закончено. Отметки — не такие уж высокие, но вполне приличные. Направление — в родной колхоз. Предусмотрительный председатель оформил в сельсовете нужные бумаги, не доверяя почте, самолично привез их в училище.

И вот — поликлиника с больничкой на десять коек…

Конечно, далеко не каждая сельскохозяйственная артель имела в те трудные времена собственную больницу, большинство обходилось редкими наездами уездных лекарей. Председатель гордился своим, как он упорно именовал обычный медпункт, лазаретом, даже прикрепил к нему транспортное средство в виде пролетки, запряженной унылым мерином. Возница, дядька Трофим в основном обслуживал сельсовет, но получил строгий наказ: по первому же требованию перейти в подчинение медицины.

По меньшей мере два раза в неделю глава колхоза приезжал в «лазарет», задумчиво подергивая вислые усы, обходил койки в единственной палате, опасливо поглядывал на прикрытые марлей инструменты. Спрашивал, все ли в порядке, не нужно ли чего от колхоза? Доктор Горячев торопливо выкладывал очередные просьбы, которые немедленно удовлетворялись. Правда, «главврач» изрядно скромничал, ограничиваясь дополнительными литрами молока да досками для ремонта прохудившегося пола.

Одна из этих просьб — подыскать знающую и опытную медсестру с училищным образованием…

Клавдия не обманула Семена — немолодой врач, действительно, сделал ей предложение. Этот день, вернее, вечер, надолго запомнился девушке.

Тогда Фрол Петрович, или, как втихомолку прозвали его пациенты, «Укол Лекарствович», вел обычный прием больных необычно нервно. Спрашивая о симптомах того или иного заболевания, бросал на медсестру вопрошающие взгляды. Будто она обязана знать — придумывает пациент мучающие его боли или говорит чистую правду?