Русское солнце - Караулов Андрей Викторович - Страница 26

— И я не знаю! — сказал Ельцин.

— Трудно будет, — продолжил Шапошников, — построить капитализм в одной, отдельно взятой республике, Борис Николаевич. Мы… мы распадаемся, а везде — рубли. Сначала надо, наверное, русскую валюту ввести…

Ветер с такой силой набросился на деревья, что они почти легли на землю.

— Вам не холодно? — поинтересовался Ельцин.

— Ни капли! — вздрогнул Грачев.

— Тогда сидите, — разрешил Ельцин.

— Вы, товарищ маршал, доложите Борису Николаевичу про разговор с Горбачевым, — вежливо попросил Баранников. — В деталях, пожалуйста.

— Не надо… в деталях; Горбачев, понимаешь, уже… прибегал… ко мне, хотел вас, Евгений Иванович, в отставку.

— Сволочь Горбачев, — сказал Баранников.

— Может, костер развести? — предложил Коржаков. — А, Борис Николаевич?..

— Мне не надо, — буркнул Ельцин.

— Кроме того, Борис Николаевич, — упрямо продолжал Шапошников, — если Россия выделяется, так сказать, в самостоятельное государство, нас, русских, ну… всех, кто в России, будет примерно… сто пятьдесят миллионов, — верно? Или — ещё меньше. А американцев… с их штатами… двести пятьдесят миллионов.

— Сколько-сколько? — не поверил Ельцин.

— Двести пятьдесят. По численности их армия станет в два раза больше, чем наша, Борис Николаевич. Чтоб был паритет, придется увеличить призыв, — так? А у нас призывать некого, одни калеки, да и доктрина другая — сокращать Вооруженные силы… раз служить некому…

— Товарищ министр, вы не расслышали, — Грачев встал. — Президент Российской Федерации нашу армию не трогает. Она… армия… как раз и будет тем фундаментом, на котором мы выстроим новый союз.

— Когда он образуется, Паша, конечно, — спокойно возразил Шапошников. — Но пока… я так понял… союз трех. А я не думаю, что Снегур, например, быстро присоединится к… нам.

— А Назарбаев присоединится, — сказал Ельцин. — Вот увидите.

— Конечно присоединится, — согласился Грачев. — Куда он денется?

— Но… — Ельцин помедлил, — все, шта… говорит маршал Шапошников, все это… правильно. Мы же видим, шта в Прибалтике.

— А если Россия посыплется, Борис Николаевич, русские будут заложниками и в Татарии, и в Якутии, и в Калмыкии — везде! — вскочил Грачев. — Нет, товарищи, план Бориса Николаевича — хороший план. Раньше надо было, я так считаю, — раньше!

Грачев посмотрел на Баранникова. Тот кивнул головой. Ельцин вдруг — тоже кивнул.

— Я, конечно, не политик, — воодушевился Грачев, — я даже… не министр… я простой солдат, десантник, но армия, я уверен, сделает все как надо, в лучшем, так сказать, виде… и все как надо поймет!

— Прибалтика — другое государство, — Баранников смахнул с носа капельку дождя, — а мы, славяне, обязательно разберемся между собой…

— Где разберетесь? — не понял Ельцин.

— Ну в смысле дружбы, Борис Николаевич, — уточнил Грачев. — Виктор Павлович в смысле дружбы говорит…

— Колебаться не надо, — продолжал Баранников. — Кремль для Горбачева — это ловушка. Как у Наполеона… А мы с Борисом Николаевичем… с Кутузовым нашим… — до победы!

Ельцин, закутанный в полурваные тряпки, больше напоминал больную старуху, но аналогия прозвучала внушительно.

— А то Горбачев выдавит нас из Кремля, — закончил Баранников.

— Как? — не понял Грачев. — Зачем выдавит?

— А ты у министра поинтересуйся, какие у него планы! И вообще: Ельцин — Президент и Горбачев — Президент. Зачем нам с тобой два Президента?

— На фиг не нужно, — согласился Грачев.

— Ну, Евгений Иванович, — Ельцин повернулся к Шапошникову, — убедили они… как?

— А я «за», Борис Николаевич. Чего меня убеждать?

— Нет, вы спорьте… если хотите.

Шапошников промолчал. Стало ясно, что дискуссия закончилась.

— Операцию, я считаю, назовем «Колесо», — предложил Баранников. — Лучше не придумаешь!..

— Почему «Колесо»? — удивился Ельцин.

— Мы ж на колесе сидим, Борис Николаевич!

Все засмеялись.

— Я выслушал, — сказал Ельцин, — спасибо. Окончательно, значит, я пока не решил. Но решу. Во вторник плановая встреча в Минске. Будет Леонид Макарович, буду я, конечно… и Шушкевич. Пусть определятся, понимаешь. Што-о лучше — в разбивку… или, значит, единый кулак!

Ельцин облокотился на руку Коржакова, но встал довольно легко.

— Хорошо посидели! — сказал Ельцин. — С пользой.

Генералы были совершенно мокрые.

— Товарищ Президент, какие указания? — спросил Баранников.

— Зачем еще… указания?.. — пожал плечами Ельцин. — Указание одно: м-можно… в баню, шоб… по-русски… — как, Евгений Иванович?

— В баню — это здорово, — широко улыбнулся Шапошников. — В баню, это по-нашему, Борис Николаевич!

Ельцин быстро пошел к корпусам.

Гулять вместе с Ельциным было сущим наказанием, — за ним никто не успевал. Кто-то окрестил шаг Ельцина «поступью Петра Великого»: так же, вприпрыжку, бояре носились, наверное, за могучим русским самодержцем, строителем своей державы.

Шапошников и Грачев побежали следом.

— А летчику — хана, — Коржаков ткнул Баранникова в бок. — Ты это понял?

20

В приемной Бурбулиса — страшная, пугающая тишина. Окна хмурились, но холодный, грязно-серый свет все-таки пробивался через большие, давно не чищенные гардины.

— Жора… Жорочка, — слышишь? Люстру зажги. — Ирочка, секретарь Бурбулиса, любовалась своими ногтями. — Ж-жор-ра! Гражданин Недошивин! Помогите девушке как мужчина!

Недошивин встал и включил свет.

— Жорик, правду говорят, что ты еврей?

— Да счас! Я из Рязани.

— Вот и верь после этого людям… — вздохнула Ирочка. — А что, в Рязани нет евреев?

Алешка залюбовался люстрой. Вот он, «сталинский ампир»: люстра была здоровенной, богатой и — очень красивой.

В Кремле все напоминало о Сталине. Сама атмосфера, сам воздух этих бесконечных кабинетов, приемных и коридоров были тоскливы. «Тяжело здесь Ельцину, — подумал Алешка. — Или каждый настоящий коммунист в душе все равно ученик Сталина, а?»

Болтаясь по Кремлю, Алешка чувствовал себя дурак дураком. Ему всегда казалось, что кто-нибудь обязательно выкинет его из приемной. Но когда двери кабинетов открывались и высокое руководство, предлагая Алешке чай или кофе, удобно устраивалось в кресле для интервью, Алешка сразу начинал хамить — от страха.

Высокое руководство мгновенно зажималось, принимая его хамство за настоящую журналистику.

Алешка нервничал: уже час дня, а в два тридцать у него интервью с Руцким. Вице-президент сидел в Белом доме, в Кремль Руцкого не пускали.

Недошивин ерзал на стуле:

— Геннадий Эдуардович сейчас освободится… просто через минуточку. Крайне занят… вот. Хотите чай, кофе…

— Спасибо… — Алешка важничал. — Кофе я не очень…

— Мутное не пьете, — Недошивин заулыбался, — как это правильно, Алексей Андреевич! В театре Сатиры был такой артист — Тусузов. Он жил почти сто лет и никогда, даже летом, не уезжал из Москвы. «Знаете, почему я до сих пор не помер? — спрашивал Тусузов. — Во-первых, я ни разу в жизни не обедал дома. Во-вторых, не пил ничего мутного…»

Недошивин засмеялся.

— А молоко? — поинтересовался Алешка.

— Молоко?.. — Недошивин полез в карман за сигаретами. — Оно вроде не мутное, молоко. Оно белое.

— Белое, да… — Алешка кивнул головой.

— Говорят, молоко после сорока… желудок вообще не усваивает, — заметила Ирочка.

— А сыр? — спросил Алешка.

— Там, где молоко, там и сыр.

— Сколько же болезней на свете… — протянул Недошивин.

— Ой, Жорик, не говори…

На столике с телефонами пискнула, наконец, красная кнопка. Алешка что-то хотел сказать, он любил, когда последнее слово оставалось за ним, но Недошивин вскочил:

— Геннадий Эдуардович приглашает! Вот и дождались, слава богу!

Алешка встал. Недошивин любовно сдунул с его свитера белую нитку, взял Алешку за плечи и легонько подтолкнул его к дверям:

— Ни пуха ни пера, Алексей Андреевич!