Капитолий - Кард Орсон Скотт - Страница 20

— Она прекрасна, — прошептал Дун, и Герман очень удивился тому искреннему восхищению, что прозвучало в голосе юноши.

— Как мило, что ты наконец это осознал, — ответил Герман.

— Только ты мог построить ее.

— Я знаю.

— Как ты думаешь, сколько времени уйдет на то, чтобы уничтожить ее?

Герман рассмеялся:

— Ты что, не знаешь истории, сынок? Рим как республика кончился за пятнадцать столетий до того, как исчезли последние останки этой великой империи. Власть Англии начала ослабевать начиная с семнадцатого века, но никто этого даже не замечал, поскольку она обладала огромными землями. Таким образом, она оставалась независимой страной еще четыре сотни лет. Разрушение империй — процесс длительный.

— А что ты скажешь об империи, которая падет за неделю?

— Значит, это не империя вовсе.

— А как насчет твоей империи, дедушка?

— Прекрати называть меня так.

— Ты хорошо ее построил?

Герман яростно воззрился на Дуна:

— Лучше не строил никто и никогда.

— Но как же Наполеон?

— Его империя кончилась вместе с ним.

— И ты думаешь, твоя переживет тебя?

— Даже полный дурак способен поддерживать ее существование.

— Но мы-то говорим не о полном дураке, дед, — усмехнулся Дун. — Мы говорим о твоем собственном внуке, который обладает теми же дарованиями, что и ты, только в превосходной мере.

Герман поднялся:

— Наша встреча бессмысленна. У меня нет семьи. Я отрекся от дочери, потому что она была не нужна мне. Я не знаю и знать не хочу ни ее, ни ее детей. Через несколько месяцев я снова приму сомек, а когда проснусь, то выкуплю Италию, во что бы ты ее ни превратил, и отстрою ее заново.

— Но, Герман, если страна исчезает с карты, в игру ее не вернешь. Когда я закончу с Италией, от нее останется лишь запись в компьютере, и ты уже не сможешь купить ее.

— Послушай, мальчик мой, — холодно процедил Герман, — ты что, намерен силой удерживать меня здесь?

— Кажется, это ты просил меня о встрече, а не я тебя.

— И очень сожалею об этом.

— Семь дней, дедушка, и Италия будет стерта с карты мира.

— В такой срок это неосуществимо.

— Вообще-то я планирую завершить работу через четыре дня, просто учитываю возможность всяких непредвиденных обстоятельств.

— Из всех преступников самые отвратительные те, кто воспринимает красоту исключительно как объект разрушения.

— Пока, дед.

Дойдя до двери, Герман все-таки не выдержал. Обернувшись, он взмолился:

— Ну, зачем тебе это? Почему ты не хочешь оставить все как есть?

— Красота относительна.

— Ты что, не можешь подождать следующего раза? Почему ты не хочешь отдать мне Италию?

Но Дун лишь ухмыльнулся в ответ:

— Дедушка, я знаю, как ты играешь. Если ты получишь сейчас Италию, ты захватишь весь мир — или я тебя совсем не знаю. И игра закончится.

— Разумеется.

— Вот поэтому-то я и должен уничтожить Италию — пока это в моих силах.

— Но почему именно Италию? Почему ты не стремишься разрушить какую-нибудь другую империю?

— Все потому, дед, что расправа со слабым противником, как правило, не приносит удовлетворения.

Герман вышел, и дверь за ним тихонько скользнула на место. Он добрел до трубокоммуникаций, и вскоре труба доставила его на родную станцию. Дома, посреди комнаты, по-прежнему висела голограмма земного шара, и по-прежнему преобладающим цветом был розовый. Герман остановился и обвел взглядом картину. Он уже собирался было снова лечь в постель, как вдруг прямо у него на глазах огромная часть Сибири изменила цвет. Он больше не злился на глупости Дуна. Мальчишка пытается рассчитаться с ним за нелегкое детство, за ту религию, которой его пичкали в юности — во всем этом он винит своего деда. Но каким бы талантом мальчишка ни обладал, он в принципе не успеет расправиться с Италией. Компьютер строго придерживается реального хода времени. Как только до воссозданных компьютером итальянцев дойдет, что творит персонаж Дуна, диктатор, вступят в действие вековечные законы взаимодействия правительства и населения, а это ничто не пересилит. Ему придется продавать, и тогда Герман выкупит страну обратно. И быстро исправит нанесенный ущерб.

Англия снова восстала, и Герман отправился спать.

Проснулся он от какого-то странного удушья и с удивлением обнаружил, что плакал во сне. Почему? Но тщетно, как он ни пытался припомнить, что же ему приснилось, сон упорно ускользал от щупальцев мозга. Он помнил только то, что каким-то образом сновидение было связано с его бывшей женой.

Он подошел к компьютеру и выключился из игры. Бернисс Хамбол. Компьютер вызвал на дисплей фотографии, и Герман начал просматривать их, отмечая, как менялась жена день ото дня. Тогда она была прекрасна, и компьютер пробудил старые воспоминания.

Бракосочетание было каким-то целомудренным и чрезвычайно простым — возможно, уже тогда религия пустила корни в Бернисс, чтобы позднее пышным цветком распуститься в ее дочери.

В свадебную ночь они впервые разделили ложе, Герман даже рассмеялся, вспомнив, как это было — Бернисс, такая мудрая и искушенная жизнью девушка, превратилась вдруг в маленькую девочку, признавшись мужу в своей неопытности в делах подобного рода. Нежно и осторожно Герман провел ее через таинства любви. Когда все закончилось, она спросила его:

— И это все?

— Спустя какое-то время ты научишься получать удовольствие, — ответил он, более чем уязвленный тоном ее вопроса.

— Ну, это не так ужасно, как мне казалось, — сказала она. — Повтори-ка то же самое еще разок.

Они все делили пополам. Все-все, кроме игры. А тогда Италия переживала нелегкие времена. Он начал ложиться в постель все позже и позже, стал меньше общаться с ней — он не мог говорить ни о чем, кроме как об Италии, да о внутренних проблемах этого маленького, но изумительного мирка.

Когда они развелись, никого другого у нее не было. Чтобы удовлетворить внезапный приступ любопытства, он заглянул в социологический банк данных. Он совсем не удивился, когда компьютер сообщил, что она так больше и не вышла замуж, хотя вернула себе девичью фамилию.

Неужели в их совместной жизни было что-то настолько примечательное, что она так и не смогла выйти замуж во второй раз? А может быть, причина заключалась в том, что в своей жизни она могла довериться только одному мужчине, но, доверившись, вскоре поняла, что супружество отнюдь не ее идеал — тем более что секс ее мало интересовал.

Ее боль отравила дочь; боль дочери передалась Дуну. «Бедный мальчик, — подумал Герман. — Вот что значит грехи отцов». Однако, как это ни печально, развод был неизбежен. Чтобы удержать жену, Герману пришлось бы пожертвовать игрой. А ведь в мировой истории не было ни одного примера — реального ли, выдуманного — той красоты, что воплотила в себе его Италия. По ней писались диссертации, а студенты, изучающие альтернативную историю, отзывались о нем, как о величайшем игроке всех времен. «Достойный соперник Наполеону, Юлию и Августу». Он прекрасно помнил эту цитату, как и слова одного профессора, который буквально на коленях умолял его о встрече, пока тщеславие Германа наконец не взыграло и он не согласился. «Герман Нубер, никакая Америка, никакая Англия, ни даже Византия не сравнятся с вашей Италией. Она образец стабильного развития, искусного управления и мощи». Это была наивысшая хвала, тем более что слетела она с уст человека, который всю жизнь посвятил изучению истории настоящей Европы и который, как и всякий подлинный исследователь, с фанатичным шовинизмом относился к изучаемой эре.

Дун. Абнер Дун. Что случится с пареньком, когда он наконец поймет, что дедов дар творца нерушим и вечен?

Герман встрепенулся. Оказалось, он задремал у компьютера. Ему снилось примирение. Абнер Дун обнимал его и говорил: «Дед, ты строишь чересчур хорошо. Ты строишь на века. Прости мое неверие».

Даже во сне — это Герман понял, когда проснулся — его неотступно преследовала мечта о покорении всех и вся.