Голубка - Знаменская Алина - Страница 14

Ее дочь должна выносить такие муки, должна перенести весь позор одна, а он останется в стороне? Как бы она хотела, чтобы он сейчас оказался здесь, рядом, и его родители тоже…

Кулаки ее побелели от бессилия и ярости. Ну ничего. Он будет наказан, хотя и не узнает об этом. Его ребенок, его кровь, будет расти в казенном учреждении, не зная родителей! И этот грех целиком ляжет на его совесть! Ведь как сопляк выразился в письме? «Реши проблему, сама знаешь как…» Да нет у него никакой совести!

Татьяна Ивановна не могла больше сидеть без движения, она вскочила и пошла по коридору, осторожно ступая. Крики из родовой то затихали совсем, то вдруг возобновлялись с новой силой, и казалось – не будет этой пытке конца. И не у кого было спросить – почему так долго, и почему ничего не сделают для облегчения страданий ее девочки, и почему…

Больница спала. Была глубокая ночь. Чернильное небо за окном равнодушно взирало на терзания супруги генерала.

Она, впрочем, держала себя в руках. Недопустимо позволить себе расслабиться, закиснуть, предаться сентиментальным размышлениям. В голову лезли мысли о Пете, о том, как она сама рожала Лерочку, как утром Петр Дмитриевич, тогда еще капитан Подольский, притащил под окно ведро цветов. Это было перед самой войной.

Нет, неподходящие мысли, Татьяна Ивановна их решительно отогнала. Она обратила внимание, что вдруг стало слишком тихо. Пока она отвлеклась на воспоминания, крики стихли. Теперь ничто не нарушало сонную тишину больницы. Татьяна Ивановна осторожно пробралась по длинному коридору к родовой. Встала у стены, прислушалась. Из палаты доносился писк, наподобие писка котенка или птенца. Звякали инструменты, был слышен плеск воды. Сколько так простояла Лерочкина мать с гулко бьющимся сердцем? Ей самой показалось – вечность. Наконец дверь открылась, вышла медсестра в марлевой повязке. На руках она держала туго спеленатый сверток. Молча стрельнув глазами, медсестра прошествовала по коридору и скрылась за поворотом.

Вышла врач и, увидев мать роженицы, сказала:

– Идемте со мной.

– С дочерью все в порядке? – робко спросила Татьяна Ивановна, пытаясь заглянуть в глаза заведующей. Тишина в родовой палате пугала ее. Врачиха взглянула на нее, словно не поняла вопроса. Потом кивнула и пошла дальше. Татьяна Ивановна заторопилась следом.

…Лера не могла понять – спит она или нет. Видит ли она наяву занимающееся за окном утро, или ей только снится. Она слышала, что кто-то настойчиво не велит спать. Чувствовала холодное на животе – это поставили лед в судке, слышала чей-то равномерный голос, бормочущий что-то простое, ясное… Слышала и не понимала. Сознание ускользало от нее, и она только успевала вспомнить, что мучения кончились, и наслаждалась отсутствием боли и покоем. Старая нянечка в белом халате мыла пол и разговаривала с Лерой, называя ее касаткой. И Лера начинала думать, будто она дома и это Лиза моет пол, а она, Лера, больна гриппом и не пошла в школу. И на кухне звякает посуда, и так хорошо, так спокойно.

Липкая усталость тянула ее за собой. Закрыть глаза, провалиться в омут забытья… Ах, кто сказал, что ей нельзя спать, почему нельзя? Спать…

И вот она проваливается в мягкий мутный сон, но сквозь сон, где-то совсем рядом над собой, она слышит стук в окно. Даже не стук, а удар, будто в окно чем-то кинули, а потом уже стук, и ей приходится с трудом выпутываться из сетей сна, чтобы увидеть, кто там стучит и стучит в окно. И она снова слышит голоса. Но как трудно понять – о чем они говорят.

– Теть Галь, глянь, голубь, что ли?

Медсестра повернулась, держа на вытянутых руках инструменты. В окно настойчиво билась серая, с голубоватым отливом, голубка. Птица зацепилась за деревянную перекладину и ходила по ней, словно пыталась разглядеть, что происходит внутри.

– Раненая, что ли?

Нянечка оставила в покое швабру и подошла к окну.

– Да нет, вроде целая… Смотри-ка! Ходит и постукивает клювом-то. Не боится…

Голубь не торопился улетать. Лера наконец разлепила глаза и прямо над собой в окне увидела голубя. Отчего-то сразу стало горячо в груди, и сердце зачем-то радостно застучало. Радостно и тревожно.

Птица очень старалась, чтобы на нее обратили внимание. Она словно увидела внутри, из-за чего хотела влететь, наверное. Но все три женщины, находившиеся сейчас в палате, завороженно наблюдали за ней, подозревая в этом что-то мистическое.

Лерочка сразу вспомнила Москву, ресторан, и как она хотела стать птицей, вспомнила все. И суеверно подумала о Юре. Ей хотелось, чтобы птицу впустили. А медсестра сказала:

– Теть Галь, прогони ее!

– А?

– Прогони, говорю. Плохая примета, когда птица в окно стучит. Кажется, к покойнику.

– Типун тебе на язык. Скажешь тоже! Девочка у нас родилась, вот и голубь! Радость, значит. Голубь – это к радости…

Нянечка загремела ведрами и ушла. Птица вдруг с шумом отпрянула от окна и улетела.

Лера смотрела ей вслед во все глаза. Что они сказали? Девочка… Это значит, у нее родилась девочка. Голубка…

Она не успела осознать эту мысль, когда медсестра опустила инструменты в кипящую воду и сказала:

– Ну что, мамашка, поднимайся. Держись. Поехали в палату.

Откуда-то взялась каталка, Леру переложили и повезли в палату. Вопреки ее ожиданиям палата оказалась отдельной. Она снова осталась одна.

Татьяна Ивановна не могла себе позволить ни на минуту расслабиться. Ей все предстояло сделать самой. Пока малышку заворачивали, у крыльца ее ждала машина. Татьяну Ивановну сопровождала медсестра, которая и держала ребенка. Они сели в машину и поехали. Медсестра откинула вышитый уголок и улыбнулась ребенку.

– Хорошенькая какая, – восхитилась она. – Хотите посмотреть?

Татьяна Ивановна так взглянула на медсестру, что у той пропало желание общаться. Остаток пути ехали молча. И когда водитель привез их к серому казенному зданию Дома ребенка, у медсестры не возникло больше порывов растопить лед суровой дамы.

Она не подозревала, что за этой внешней холодностью таится душа, в которой не все спокойно в эти минуты.

Нет, нелегко дался Татьяне Ивановне этот шаг, который был в деталях продуман. Были мгновения, когда что-то сопротивлялось внутри ее, что-то екало и сочилось. Однако же она была уверена, что по-другому поступить не может. Она должна думать прежде всего о своей семье. Горячо любимой семье – Пете, Лерочке. Она должна сделать все, что решила, для их общего блага.

Нянечка, принимающая младенца, не показывала удивления или же возмущения. Каждый день приносили им отказников, но редко – в таких богатых, с любовью собранных одежках. Чаще – в казенном выцветшем одеяльце с печатью.

– Королевна просто! – причмокивала нянечка, любуясь вышивкой на пододеяльнике, разглядывая платочки, которые Татьяна Ивановна сложила в остальное белье. – Да это у нас богатая невеста, с приданым…

– Я где-то должна расписаться? – с досадой перебила Татьяна Ивановна. Ей хотелось как можно скорее уладить все формальности и покинуть это учреждение. После пережитых треволнений и бессонной ночи она едва стояла на ногах. Но об отдыхе не могло быть и речи. Ей предстояло увидеться с дочерью, разговаривать с ней. Татьяна Ивановна больше всего сейчас боялась реакции Калерии. Она не знала, чего ей ждать. В проснувшемся роддоме царила обычная жизнь – новая роженица со стонами ходила по коридору, поленышками завернутых малышей несли кормить, в послеродовой палате, где лежало человек восемь счастливых мамаш, раздавался смех.

Калерия лежала в отдельной палате. Сначала Татьяна Ивановна подумала, что дочь спит, но Лера открыла глаза и жадно вцепилась глазами в мать. Татьяна Ивановна почувствовала себя как под прицелом. Она испугалась, что Лерочка сейчас все прочтет по ее глазам. Но выдержала этот взгляд, положила свою руку поверх дочкиной. Лера увидела, что лицо матери измучено бессонной ночью. Обычно свежая, ухоженная и довольная собой, сейчас она выглядела подавленной. Под глазами – темные круги, в углах рта – скорбные морщинки. Ничто не укрылось от быстрого взгляда Лерочки.