Знамя любви - Карнеги Саша - Страница 12

Они лежали, не размыкая объятий, безмятежные и спокойные, не замечая накрапывающего дождика.

– Генрик?

–Да.

– А я... как я...

Он прижался губами к ее шее.

– Ты была изумительна.

– Ах, Генрик…

Дождик прошел, и на небе засияла радуга. Казя лежала, наполовину погрузившись в сладкий сон, а Генрик гладил ее влажные волосы.

– Я буду звать тебя Ядвижкой, – прошептал он, ласково водя по ее губам кончиком пальца. – Ненаглядная моя русалочка.

Народная молва окрестила Ядвижками русалок, которые жили в ручьях и небольших речках. Считалось большой опасностью увидеть их при полной луне. Очарованный их красотой человек забывал все на свете, кидался в воду и находил там свою смерть.

– Ты околдовала меня, Казя.

Она серьезно посмотрела на него, дотронулась рукой до его лица, потом до груди, словно пыталась окончательно уверить себя в том, что он действительно находится здесь.

– Я влюбилась в тебя с того самого дня, когда мы вместе охотились и ты убил кабана.

Генрик подобрал с земли потемневшую от сырости ленту и обвил ее вокруг девичьей шеи, а затем вокруг своей собственной.

– Завяжи ее, Казя.

Она старательно завязала узел.

– Теперь мы вместе!

– Навсегда, – прошептала она, целуя его с разгоревшейся страстью.

Они начали одеваться, когда солнце уже садилось. Прохладный ветер шумел в ветках деревьев.

– Ты простудишься, милая.

– С тобой я не чувствую холода, – она натянула на себя курточку. – С тобой я не чувствую ничего, кроме счастья! Счастья! Счастья! – Казя простерла вверх руки, откинув назад голову. – Я хочу, чтобы об этом узнал весь мир!

Генрик засмеялся и обвел глазами ставшую новой для него землю.

– Она любит меня! Я буду кричать об этом с самых высоких краковских башен. Она любит меня! Гонцы разнесут весть об этом по всей Польше, они поскачут в Санкт-Петербург и расскажут об этом самой великой княгине Фике... Внезапно он стал серьезным.

– И все же никто не должен об этом знать. Если узнают...

В этот момент на солнце набежала черная тучка.

– Какая нам разница? – Казя собрала волосы и перевязала их лентой. – Ох, милый, посмотри на мои волосы. Что скажет Марыся?

– Ты думаешь, нам позволят встречаться? Дудки! Они спрячут тебя за девятью засовами.

– Тогда я умру.

Он обнял ее. Потом, с небрежной грацией вскочив на коня, он сказал:

– Ты самая прелестная девушка на свете.

– Я женщина, – сказала она. Ее лицо сияло. – Сегодня я стала женщиной.

– До завтра?

– Как мы доживем до завтра?

Еще некоторое время они медлили, не в силах расстаться друг с другом. Наконец, она протянула ему руку, он приник к ней и поцеловал.

– До свидания, милая моя Ядвижка. До встречи.

– До встречи, – как эхо, повторила она.

Генрик с шумным плеском ринулся в реку. Достигнув противоположного берега, он повернулся и, прежде чем скрыться в лесу, помахал ей рукой и громко крикнул:

– Я люблю тебя, Казя. Не забывай это. Я люблю тебя.

Вчера он был для нее молодым человеком в бледно-зеленой охотничьей куртке, а сегодня стал единственной и неповторимой любовью.

Лошадь ткнулась в ее плечо, на котором до сих пор жарко горело прикосновение его губ.

– Завтра ты снова привезешь меня сюда, Кинга. Отныне и навсегда, где бы я ни была, ты будешь привозить меня к моему Генрику.

По засаленному желтому одеялу, пища и наталкиваясь друг на друга, ползали полтора десятка щенков. Под одеялом, закутанная в стеганый салоп, лежала те Дарья. Ее лицо лоснилось от жира, на растрепанных волосах красовался невероятных размеров тюрбан, скрученный, вероятно, из всех находившихся под рукой тряпок. От утреннего солнца в комнате было светло, но все свечи горели, усугубляя и без того невозможную духоту. Во всех углах лежали кучки помета, всюду поблескивали свежие и наполовину подсохшие лужицы, ковер был изодран в клочья, а роскошные бархатные портьеры были испачканы попугаями. Огромный красный попугай-ара уселся на трюмо перед зеркалом.

– Доктор Фауст, цыпочка ты моя, – умилилась тетушка Дарья, – он не хочет, чтобы его хозяйка смотрелась в зеркало.

Она захохотала так, что постель жалобно затряслась.

– Может, я открою окно? – Казя откинула волосы с покрытого потом тетушкиного лица.

– Что ты, деточка, и не думай.

Тетушка, сверкая многочисленными кольцами, погрозила ей жирным пальцем.

– Попугаи могут улететь. К тому же они не выносят свежий воздух так же, как и я. Он очень вреден для желудка.

– Тогда, может, я задую свечи?

Жара в комнате была невыносимой. Тетушка покачала головой, так что тюрбан сполз ей на глаза.

– Без них мы замерзнем, правда, друзья мои?

Пока тетушка Дарья ворковала со своими любимцами, выказывая незаурядную эксцентричность, Казя приступила к уборке комнаты. Она старательно мыла, скребла и подметала, сосредоточившись на мыслях о Генрике и их сегодняшней встрече. Несколько дряхлых, слепых и беззубых мопсов заставили ее содрогнуться от отвращения и жалости одновременно. За окнами послышался приглушенный стук копыт, и Казя внезапно почувствовала, что не может больше находиться в этой грязной и душной западне.

– Разве не лучше утопить этих старых больных собак? Ведь сейчас они только мучаются, – слова слетели с ее губ, прежде чем она успела прикусить язык.

Тетушка Дарья не ответила, и на мгновение весь разноголосый бедлам разом замолк, как будто животные с нетерпением ожидали от своей хозяйки достойного отпора невиданной ереси. Последовал неожиданно мягкий ответ:

– Ах, деточка, а не утопить ли в придачу и меня? Нет, подожди, деточка. В конце концов, почему бы и нет? Зачем жить толстой, больной подагрой старухе?

– Но если они мучаются... – повторила свой довод Казя.

– Чепуха, – брюзгливо заявила тетушка. – Откуда ты знаешь, может, они счастливее тебя? Им есть о чем вспомнить, как и нам с тобой.

Один из щенков опрокинулся на спину, и тетушка принялась нежно поглаживать его пушистое брюшко.

– А теперь, – она дернула за шнур колокольчика, – мы немного перекусим, и я расскажу о себе, когда я была такой же молодой, как и ты.

С этими словами она печально посмотрела на Казю. «Неужели я была такой же пригожей и стройной, – пронеслось у тетушки в мыслях. – До чего же сурово обходится с женщиной время!»

В комнату вошла горничная с горячим шоколадом и ватрушками.

– Иди сюда, Пунш. Иди сюда, Шарлемань. – Тетя водрузила на постель приглашенных собачек. – А ты, Елизавета? Ты не находишь, что она вылитая русская императрица? Уж не знаю и почему, наверное, из-за того, что она такая... такая пышная. Вот именно, пышная. Но ты ведь никогда не видела императрицу, деточка? Не огорчайся, еще увидишь. Не спрашивай когда, деточка. Однажды с очаровательным реверансом ты обязательно предстанешь пред ее очи. Правда, Шарлемань? – Тетушка Дарья устроила жирную белую собачонку в глубокой выемке на своей груди. Попугай Фредерик, сердито щелкая клювом, спустился на спинку кровати. Остальные собачки жадно вгрызались в ватрушку, которую она держала в руке.

– Ну, ну, Роман, не будь жадиной.

Ее глаза затуманились воспоминаниями; с отсутствующим видом она облизала свои пальцы.

– Красивое имя Роман, – тетушка мечтательно помолчала и продолжила. – Он приехал за мной ночью, в карете. Шел дождь, и я ужасно боялась, что скрип колес по мокрому гравию разбудит моего отца – твоего дедушку.

Казя вспомнила грозного старика с огромными седыми усами и ярко-голубыми фамильными глазами Раденских, который кричал на нее и на Яцека и часами в одиночестве просиживал перед камином, о чем-то думая, совсем как дед Генрика.

– Я никогда не забуду скрип этих колес, – продолжала тетушка Дарья. Она говорила спокойно, без своих обычных ужимок. – Мы проехали много верст в ужасную грозу, и вдруг я обнаружила, что забыла дома свое любимое ожерелье. Я расхныкалась, как маленькая девочка, и потребовала, чтобы мы вернулись назад. «Бога ради, Дарья, – так вскричал он, – ты можешь думать об ожерелье в такую минуту?» Но я плакала и настаивала, чтобы мы вернулись домой, хотя сходила с ума по этому человеку. И он повернул лошадей, поклявшись, что ему не нужна женщина, которая ценит ожерелье больше любви.