Собаки Иерусалима - Карпи Фабио - Страница 6

– Нет, я хочу быть телегой: мне на земле лучше, чем на воде.

Теперь и Рамондо, поддавшись самовнушению, покачивается вместе с хозяином.

– Если ты не страдаешь морской болезнью, – продолжает Никомед, закрывая глаза, – можешь крепко спать, убаюканный волнами. А если у тебя морская болезнь, тогда попробуй зажмуриться и выдвинуть подбородок вперед…

Словно загипнотизированный словами Никомеда, Рамондо, смежив веки, выставляет подбородок. Потом несколько раз с трудом сглатывает слюну.

– Я еще никогда в жизни не плавал на корабле, господин…

– Тогда тебя обязательно должно укачать. Чувствуешь, какая болтанка? – Торс Никомеда словно по воле волн начинает покачиваться сильнее. – Ветер, наверно, поднялся.

Рамондо тоже сильнее мотает головой, всерьез включившись в игру, навязанную ему хозяином. Внезапно он зажимает рот рукой и вскакивает.

– Мне плохо, господин… Мой желудок…

Не окончив фразы, Рамондо выбегает из-под навеса. Никомед со вздохом констатирует:

– Это вполне естественно для человека, не привыкшего к морю. Через пару минут Рамондо возвращается.

– Мне не нравится море, господин, – говорит он с напряженной улыбкой, – совсем не нравится.

Никомед растягивается на соломе.

– Теперь нужно отдохнуть. Не поспать ли нам?

Рамондо тоже ложится. Голова Никомеда все еще слегка подрагивает.

– Путешествовать по морю всегда лучше во сне: времени не теряешь. Завтра утром мы прибудем в Дураццо.

Рамондо ухмыляется и бормочет:

– Еще одно слово. Теперь я знаю, хозяин, что никакой это не город…

Когда Рамондо закрывает глаза, рядом уже раздаются звуки, похожие на вздохи кузнечных мехов. Это храпит Никомед.

Сотый день путешествия. Рамондо решает вернуться в замок

Никомед шагает по каменистой земле, шагает медленно, но твердо, старательно придерживаясь утрамбованной за все это время тропки, а вернее, уже довольно широкой дорожки, вьющейся среди пожухлой травы и сухих колючих кустов.

Рамондо же, судя по его виду, совсем скис – и от физической усталости, и от глубокой депрессии. Он то и дело спотыкается о камни, трет глаза кулаками, словно у него ослабело зрение; время от времени его пошатывает, и он взмахивает руками, пытаясь восстановить равновесие. Мул, предоставленный самому себе, бредет за путниками.

Вдруг Рамондо ни с того ни с сего усаживается на большой камень и хватается за голову.

– Все, господин. Больше не могу. Мне плохо.

Никомед трясет его за плечо и заставляет встать.

– Если крестоносец жалуется, то делает это стоя, а не сидя!

Рамондо разражается истерическим смехом:

– Крестоносец! Да что вы такое говорите, господин! Мы уже три месяца крутимся возле замка, тысячу кругов сделали, а зачем? Нет, я больше не могу, господин. Не могу, и все. И еще я боюсь, что Бог меня за это накажет. Бог не может простить такой насмешки, он накажет нас, как наказывает всех богохульников.

Никомед берет Рамондо за руку и тянет за собой.

– Ты просто устал… За короткий срок мы пересекли солнечные равнины Битинии и теперь поднимаемся на холмы Никеи.

Рамондо недоуменно оглядывается по сторонам.

– Это святотатство, и Бог нас накажет. Никакой Битинии здесь нет, и холмов Никеи тоже… – Воздев очи к небу, он кричит, и в его голосе мы слышим отчаяние: – Господь Бог видит нас… Он все видит!

Никомед. наморщив лоб, задумывается, словно его посетила новая идея. Он внимательно смотрит на слугу.

. – Помнишь, ты как-то спросил, бывает ли на свете что-нибудь меньшее, чем ничего? Так вот, теперь я могу ответить тебе. Это нечто, меньшее, чем ничего, и есть Бог. Ибо Бог – это ничего в абсолюте, пустота. А внутри этой пустоты находимся мы, то есть ничто… Мы – ничто внутри того, что еще меньше, чем ничто, то есть внутри Бога.

Рамондо ошарашенно смотрит на хозяина, потом внезапно срывается с места и с разбега бодает дерево. На рассеченном лбу выступает кровь, но Рамондо вновь и вновь бьется головой о ствол, словно он и впрямь лишился рассудка, и при этом твердит:

– Хочу умереть! Хочу умереть!

Никомед подбегает к слуге и оттаскивает его от дерева.

Рамондо с окровавленным лбом опускается на колени перед хозяином и, молитвенно сложив руки, просит:

– Позвольте мне умереть, господин! Хотя бы умереть позвольте!… Дайте мне умереть…

Никомед, приподняв плащ, отрывает полоску ткани от своей рубашки и перевязывает ею кровоточащую рану на лбу Рамондо.

– Ну что, теперь ты успокоился?

– Не знаю, хозяин. В голове у меня все перепуталось.

– Ты потерял много крови, а я крови ужасно боюсь.

– Извините, господин.

– И войны боюсь.

– Но Крестовый поход – это же священная война. Война, угодная Богу.

– Папе римскому она угодна, вот кому. Папе, который ничто в ничем и еще менее, чем в ничем…

Рамондо растерянно и удивленно глядит на хозяина.

– У меня кружится голова. И тошнит.

– Ты устал, Рамондо, тебе нужно отдохнуть. – Никомед участливо поправляет повязку на голове слуги. – Успокойся, Рамондо, ведь мы уже у стен Никеи. Там как раз и отдохнем.

Рамондо замер в неподвижности, словно в припадке абулии, а Никомед вдохновенно продолжает:

– Никея – столица Вифинии – великолепный город в византийском стиле. Это город, где Собор принял учение о Святой Троице. Каждый христианин должен верить, что Святая Троица – это Бог-отец, Бог-сын и Бог – Дух Святой, хотя их никто и не видит. А вот то, что видно даже без всякой веры, так это озеро, которое плещется у самых городских стен.

Рамондо делает несколько неуверенных шагов и рукой указывает путь, который может привести их по прямой к виднеющемуся в отдалении навесу, тогда как протоптанная ими среди камней и кустов дорожка загибается полукругом и значительно длиннее.

– Мы можем срезать угол и прийти на место раньше.

Никомед, укоризненно глянув на него, поясняет:

– Нет, Рамондо, когда я согласился нести этот крест на груди, я взял на себя определенные обязательства. И намерен их соблюсти. – Он сворачивает на длинную дорожку и, оглянувшись, проверяет, следует ли за ним Рамондо с мулом. – Никаких углов нам срезать нельзя. До Иерусалима остается еще много миль. Все рассчитано…

Удрученный слуга качает головой и плетется за хозяином, недовольно ворча:

– А я уверен, что крестоносцы углы срезают, и ничего плохого в этом нет.

Добравшись до навеса, Рамондо падает, совершенно обессиленный.

Никомед подходит к роднику, тоненькой струйкой бьющему из-под камней, смачивает в воде кусок тряпки, затем, подойдя к Рамондо, снимает с его лба повязку и промывает рану.

– Теперь тебе лучше?

– Вы слишком добры ко мне, господин. Но все-таки простите меня: дальше идти я не могу. Позвольте мне вернуться домой… Не заставляйте меня делать то, во что я не верю…

Никомед, промыв рану Рамондо, молча накладывает ему новую повязку.

– Вы не отвечаете мне, господин?

– Я принимаю к сведению твои слова. Ты отказываешься делить со мной трудности этого похода.

– Господин, мне хотелось бы… Но это сильнее меня. Вам-то хорошо. У вас есть слова, которые выводят у вас изо рта и сразу превращаются в города. И море у вас изо рта выходит, и корабли… А у меня изо рта только стоны вылетают…

Он подносит руку к губам так, словно его опять вот-вот вырвет, но сдерживает позыв и с жалобной улыбкой добавляет:

– Сами видите.

Никомед встает и, сделав несколько шагов, говорит, не поворачивая головы к Рамондо, все еще сидящему на земле:

– Вся беда в том, что тебе неведома метафора, а наше метафорическое путешествие вызывает у тебя головокружение…

– Меня аж рвет от него, господин.

Рамондо из вежливости поднимается: не может же он сидеть, когда хозяин стоит.

– Конечно, метафора на некоторых людей воздействует странно: вызывает головокружение, рвоту… Наверное, мне следовало объяснить тебе, что главной цели можно добиться и вспомогательными средствами, но никак нельзя стремиться к достижению второстепенных целей с помощью главных средств.