Книга желаний (СИ) - Лесина Екатерина - Страница 93

Наконец — Фоме показалось, что допрос длился неимоверно долго — Повелитель удовлетворил свое любопытство. Фома подумал, что теперь его убьют, но ошибся.

— Ука-Тон, этот человек мне нужен, позаботься о нем. Тот, другой, который много говорит, тоже пригодится.

— А третий?

— Вряд ли он выживет, поэтому… пусть будет с теми, кого я отобрал. Эти двое тоже должны быть на площади, но проследи, чтобы им не причинили вреда. Того же, который называет себя подданным пятого улья, держи отдельно, с ним будет особый разговор.

Холодные пальцы коснулись подбородка, и Фома с трудом удержался, чтобы не отшатнуться.

— А ты, человек, скоро собственными глазами увидишь, к чему ведет неповиновение.

Повелитель вышел, и Фоме позволили лечь. Лежать на земле было холодно и жестко, зато, если не шевелиться, то почти не больно. А книга, наверное, пропала. Сумку Фома отдал князю, но тот не станет хранить, выбросит или потеряет, и значит все, что Фома делал, он делал зря.

Хотя, говоря по правде, некоторые места стоило бы переписать набело. А еще можно в мыслях писать, как раньше, когда хотелось, а времени или возможности не было. Вот например про сегодняшний день…

"И солнце оком недремным стояло высоко. Благословен тот день, когда человеку дана радость вдосталь полюбоваться небом высоким чистоты несказанной, и кругом солнечным, но для меня этот день был черен и печален, ибо вышло так, что остался я один, не ведая судьбы спутников своих. Едино же молитвою душу свою утешаю, Господа прошу наделить меня крепостью духовной и телесной, дабы выдержать все ужасы, ожидающие меня в плену".

Фома вспомнил холодные глаза Повелителя, и грядущие ужасы стали реальнее.

"Разум мой не в силах понять, а сердце простить людей, которые не по страху, а токмо по желанию добровольному нежити служат…"

Мысль грубо прервали: Ука-Тон привел лекаря, который вместо того, чтобы врачевать, принялся ковыряться в ране, причиняя такую дикую боль, что Фома потерял сознание. Правда ненадолго, потому как очнувшись, увидел, что лекарь перевязывает рану. Работал он молча, деловито, и выглядел обычным человеком, правда, одет странно, да и лекарства свои носит в таком же ящичке, который Коннован в лагере пастухов раздобыла.

— Жить будет.

Не совсем понятно, кому эта фраза адресовалась, но Ука-Тон поспешил поблагодарить "благородного господина за милосердие". Господин же, вытирая окровавленные руки куском тряпки, буркнул:

— Варвары… с земли его поднимите.

Надо ли говорить, что совет ли, приказ, был немедленно исполнен, хотя Фома предпочел бы, чтобы его просто оставили в покое. А еще лучше, если бы он умер, во всяком случае, тогда он бы точно избежал пыток.

— Не держи на нас зла, мудрец. — Ука-Тон говорил шепотом, но Фома слышал каждое слово. — Я должен сохранить народ Лунного коня, это мой долг и во имя его я не имею права на жалость. Мы наделали много глупостей, а я лишь пытаюсь исправить их. Не держи зла. А когда попадешь на просторы Великой степи и увидишь моего брата, скажи, что я… прошу у него прощения.

Справедливость в понимании Повелителя выглядела… отвратительно. Фома готов был отдать что угодно, лишь бы больше никогда не сталкиваться ни с чем подобным. Его привели на площадь силой, да еще позаботились выбрать такое место, откуда все видно. А посмотреть было на что: остатки шатра Великого Хана убрали, а на расчищенном пространстве установили четыре железных клетки, которые выглядели до того жутко, что Фома трусливо закрыл глаза. Потом правда открыл снова, потому как негоже потакать страху.

Степняки же, собравшиеся на площади, молчали.

— Господи, спаси их души. — Фома сказал это вслух и даже перекрестился.

— Поздновато молиться. — Раздался сзади знакомый голос. — Ты лучше за нас попроси, за христиан, а за язычников этих пускай Лунный конь беспокоится.

— Селим?

— А ты кого увидеть ожидал? Князя нашего? Ну так они далеко уже. — Селим неловко вытер рукавом скровавленный нос. — Ильяс сказал, что ушли… С-сука.

— Князь?

— Ильяс. Предатель. Тварь. Урод, чтоб его четвертовали, чтоб… не видел? Он с этими, будто с равными говорил…

— Ильяс? — Мысль была настолько абсурдной, что разум наотрез отказывался ее воспринимать.

— Ильяс, Ильяс. Это он помог в крепость войти, и он надоумил шамана машины вызвать… награду обещал. Думаешь, лгу? Да мне охранник сказал, и сам этот… с-сукин сын пришел. Прощения просил. Дескать, Империя желает добра… истинная власть, истинная сила. Не надо сопротивляться.

— Быть того не может.

— Может, еще как может. — Селим смачно сплюнул под ноги. Выглядел он так, что не понятно было, каким чудом на ногах держится. Один глаз почти заплыл, зато второй горит диковатым, бешеным весельем, под сломанным носом багровые пятна засохшей крови, распухшие губы и щербатая улыбка. А руки скованы. Кандалы, правда, маленькие, несерьезные, но зато, видать, держат хорошо, раз Селим до сих пор не освободился. Дьявольские штучки.

— Вижу, и тебе досталось.

Фома кивнул, надо полагать, что и он выглядит не лучше.

— Тут Масуд еще с нами, правда, он не жилец, все внутренности разворотило, так что сегодня-завтра отойдет… рыжий трупом, р-разодрали… Край тоже, почти пополам… больше ни о ком не знаю. А князь хитер, дождался, пока заварушка началась, и слинял, а нам теперь за него умирать. Кинул, как клиент шлюху.

— Может, еще вернутся.

— Ага, жди, вернутся. Я бы не вернулся, и от него не жду. Обидно мне просто. Тебе этот… повелитель… тоже пообещал веселую жизнь?

— Что? Ну… не знаю… допрашивал. — Тут Фома понял, что краснеет. Сейчас придется рассказать Селиму и про допрос, и про то, что он не выдержал и все рассказал, и что, если будет еще один допрос, он снова все расскажет, потому что совершенно не способен выносить боль.

Но тут на площадь вышли солдаты в синей форме, их было раза в три, а то и в четыре больше, чем в прошлый раз.

"Страшное оружие в их руках делало заслон сей надежнее любой стены, оттого человек, которого называли Повелитем, вышел к людям рода Лунного коня без страха. Он сам способен был внушить страх кому бы то ни было, а в солдатах его не осталось ни капли человечности. Блестящие шлемы из невиданного мною ранее материала закрывали головы их, и не было в шлемах тех ни единой щели, даже для того, чтобы смотреть. Грудь же опоясывали кольчуги короткие, а прозрачные, ровно стеклянные, щиты, боле удивляли, чем устрашали. Автоматы же…"

Додумать фразу до конца помешал Селим, шепотом поинтересовавшийся:

— А этот… повелитель, отчего лица не прячет?

Фома не успел ответить, потому как один из солдат, стоявший рядом, ткнул Селиму вбок короткой черной дубинкой, и Селим от этого вроде бы не сильного удара, сложился пополам.

— Молчать. — Коротко приказал солдат. Фома, увидев на гладком черном забрале шлема собственное отражение, отшатнулся. Господи милосердный, неужто там, под всеми этими доспехами живой человек? И человек ли?

Повелитель хлопнул в ладоши, и тишина на площади стала совсем оглушительной.

— Я, Илым Тор, Видящий Первого Советника Пятого Улья, наделен правом принимать решения. Для этого я прибыл в стан детей Лунного коня, чьи неразумные действия нанесли ущерб армии Великого Кандагара. Вы скажете: ущерб невелик, ибо что значат для армии смерть нескольких человек. Я отвечу: каждый, принявший руку Кандагара, важен для его правителей, и потому смерть воина… любого воина, невзирая на чин и происхождение, должна быть отмщена. Сила наша в единстве.

При этих словах солдаты ударили дубинками по щитам, звук заставил толпу содрогнуться.

— Смерть в бою — одно, а смерть от руки того, кого мы считали друзьями, кому верили, к кому решились повернуться спиной — другое. Скажи, Хан Ука-Тон, что ваш закон повелевает сделать с тем, кто поднял руку на гостя?

— Закопать живьем в землю.

— Я мог бы судить за совершенное преступление по вашим законам. Виновны все, ибо каждый из вас тем или иным способом причастен к свершившемуся кровопролитию. Однако я решил проявить милосердие. Я, Илым Тор, Видящий Первого Советника Пятого Улья, по делу племени Лунного коня принял следующее решение. Во-первых, все мужчины, достигшие возраста пятидесяти лет, подлежат уничтожению.