Вкус листьев коки - Мюллер Карин - Страница 19

– Меня вы в одну из этих в жизни не затащите, – сообщил беззубый разгрузчик вместо приветствия, когда я высадилась на противоположной стороне. – В прошлом месяце у нас канат порвался. А в вагонетке рабочий сидел.

Я подняла голову и посмотрела на погрузочный пункт на той стороне долины. Джон садился в вагонетку.

– Можно как-то их остановить? – спросила я.

Рабочий покачал головой, указывая кончиком сигареты на своего товарища с противоположной стороны, что отпускал и фиксировал тормоза. На его руке не хватало трех пальцев. Я не стала ничего спрашивать.

– И часто рвется канат? – поинтересовалась я, глядя, как вагонетка Джона тронулась. Провода задрожали, пронзительно взвизгнув.

– Несколько раз в год.

Вагонетка Джона замедлила ход, затем снова набрала скорость и с душераздирающим скрипом затормозила внизу. Джон заворчал и вылез, не говоря ни слова.

Когда мы вернулись в нашу комнатушку, я взяла мыло и одежду. Я не горела желанием устраивать стриптиз средь бела дня, поэтому взяла ведро и затащила его в сарай из гнилых досок. Встав на цыпочки в грязи, я с растущим раздражением оглянулась в поисках крючка, чтобы повесить полотенце. и вдруг мне все стало ясно. Гвозди, каски, вентиляция – все это было здесь просто не нужно. Этот город существовал ради золота и жил одной лишь всепоглощающей страстью. Намбиха была живым организмом, дробилки – ее бьющимся сердцем, а шахта – ее душой. Все приезжали сюда с одной лишь целью – урвать кусочек сокровища Намбихи и сбежать, как герои легенд, пробравшиеся в логово дракона в поисках сияющей груды золота. Или как испанцы, которые пересекли океан и вступили в схватку с враждебными империями ради драгоценного желтого металла.

Вбить гвоздь в стену, чтобы вешать полотенце, починить сломанную половицу, чтобы можно было спокойно выходить на балкон, – все эти дела казались пустой тратой времени здесь, где каждая минута была полна значения и надежды, где в любой момент можно было обнаружить драконово сокровище.

И все же жизнь шла своим чередом. Женщины стирали белье на цементном полу во дворе. В лавках, выстроившихся вдоль главной лестницы, продавалось все – от батареек до лампочек. Дети росли, резвясь среди ветхих остовов выброшенных на свалку машин. Глубоко в недрах земли завязывались романтические отношения, рождались дети. Когда я уходила со двора, мне в нос ударил запах, который я никак не ожидала учуять среди вони свиного навоза и горящего мусора. Аромат свежевыпеченного хлеба. Я пошла на него, как голодная собака.

Хозяйка кафе рассмеялась, увидев мое голодное, исполненное надежды лицо, и пригласила сесть.

– Через десять минут будет готово, – сказала она, взглянув через плечо на закопченную печь.

Я села. Подошел пьяница, вертя в руке полупустую бутылку. Хозяйка отогнала его, как назойливую муху. Он повернулся ко мне, снял шляпу и предложил выпить. Затем ушел, еле держась на ногах, и по дороге его вырвало на одного из собутыльников, что валялся без чувств в луже запекшейся крови.

Хозяйку звали Мария-Селеста – слишком женственное имя для ее загрубевших натруженных рук. У нее было девять детей, а свое маленькое заведение она построила сама из фанерных досок со свалки, когда муж ушел от нее к другой. Старшие сыновья учились в школе-интернате в Заморе, ближайшем крупном городе. Средние дочки учились дома – одна сидела рядом со спящими алкоголиками и что-то писала в рваной тетрадке. Младшая помогала в кафе. Мария-Селеста сводила концы с концами, торгуя жидким свиным рагу и подтирая кровь и мочу пьяных посетителей. Она стояла прямо и гордо, положив одну руку на плечо трехлетней девочки, прижавшейся к ее бедру. Она знала, где живет ее муж, но он ей был не нужен.

Наконец мое белье было постирано и развешено на балконе комнаты, а живот набит свежевыпеченным хлебом. Я спустилась по лестнице в поисках огнедышащих дробилок для камней. Теперь, когда я знала, где добывают руду, мне было интересно посмотреть, как ее заглатывают и переваривают машины и что выходит в результате.

Старуха в пышной юбке пригласила меня в сарай из рифленого железа, я даже не успела ее об этом попросить. Через пять минут я уже работала, размешивая ведра с толченым камнем.

Камни сваливали в огромные бетономешалки с тяжелыми металлическими цилиндрами, добавив воды и немного ртути, чтобы извлечь золото. Спустя несколько часов оглушительного шума содержимое мешалок перемалывали в водянистую пасту, которую затем выливали в ведро. Тут наступала моя очередь: я размешивала содержимое ведер под бдительным присмотром старухи. Легкая суспензия поднималась на поверхность. Ее постепенно откачивали, оставляя лишь крупицы песка и золота. Когда на дне ведра оставалась всего лишь пригоршня воды и песка, его содержимое переливали в котел. Старуха осторожно размешивала воду, отделяя песок. Как я ни старалась, но так и не увидела ни крупинки золота среди грубого песка. Когда воды в котле осталось лишь на дюйм, старуха медленно пропустила песок сквозь три пальца. Мерцающие ртутные змейки появились откуда ни возьмись и заструились на дно котла. Старуха снова просеяла песок, и второй пузырек ртути, поменьше, опустился на дно вслед за первым. С невероятной осторожностью она отделила ртуть, собрала пузырьки старой тряпкой, отжала ее и поднесла к свету слоистый серебряный шарик, после чего торопливо сунула его за пазуху.

– А что дальше? – спросила я.

Ответ я узнала лишь через час работы. Шарики ртутного золота оставляли сушиться на сутки, а затем относили на крышу и помещали внутрь маленькой печки. Каждый шарик нагревали под карбидной лампой, чтобы выпарить ртуть. Когда маленькие шарики остывали, они были уже не серебряного, а сверкающе-золотого цвета.

– Зачем так мучиться и лезть на крышу, чтобы там сунуть шарики в печку?

– Ртуть очень ядовита, – ответил муж старухи и провел ладонью у глаз. – Вызывает головокружения, мигрени.

Он показал мне трехфутовую трубу, которая подсоединялась к печке.

– Вентиляционная труба.

Я задумалась, сколько людей умерло, прежде чем они решили приварить к печи трубу, и это в городе, где каски были никому не нужным излишеством.

Но ртутные пары не исчезали сами собой – ведь таких печей в Намбихе были дюжины, и все изрыгали токсичный дым. Последствием этого была не только головная боль. Мышечная дрожь, онемение, ухудшение зрения и на последней стадии – отказ почек и смерть. Особенно рисковали дети. Ртутные отходы дробилок сливались прямо в реку, которая была источником питьевой воды для всего города.

Тем вечером я сидела на своем балконе из гнилых досок и смотрела, как заходящее солнце заливает железные крыши золотым светом. Намбиха была прекрасна – и смертельна. И вовсе не из-за отчаянных бандитов, о которых предупреждали путеводители, – напротив, в Намбихе даже конченые алкаши относились ко мне уважительно. Нет, главной опасностью были шахты без подпорок, самодельный динамит, сама обстановка прииска, где каждый мог прийти и застолбить себе участок. Неизбежная катастрофа была всего лишь вопросом времени; в любой момент еще тысяча душ могла присоединиться к тем, кто уже почил в этом аду. А снаружи – ветхие мостки, кишащая паразитами вода, пропитанный ртутью воздух.

Даже под покровом ночи люди не были в безопасности. Несколько лет назад в период сильных ливней дожди смыли целый склон, похоронив восемьсот спящих горожан под удушливым одеялом мутной жижи. Почти полгорода погибло в ту ночь. Когда люди рассказывали мне об этом, их лица теряли всякое выражение – как лица рабочих у входа в шахту. И они неизменно пожимали плечами. «На склоне построили новые дома. Иногда трупы всплывают, и мы их хороним». Мне показали то место, но среди грубо сколоченных лачуг я не увидела ничего, что напомнило бы о трагедии. Катастрофы случаются, но жизнь идет своим чередом. Ведь золото никуда не делось.

Три дня мы питались концентратами, и наконец даже Джон решился вынести вонь свиного жира, лишь бы найти что-нибудь свежее и вегетарианское. Мы спустились по лестнице на разведку.