Книга нечестивых дел - Ньюмарк Элль - Страница 20

— Амато сказал, что могила Джульетты была как у всех: аккуратный холмик свежей земли, простой деревянный крест и букетик ромашек. А вот ребенка похоронили без всяких прикрас: грубо выскобленный от травы клочок почвы и никакой метки. Они преклонили колени, и мать скороговоркой прочитала молитву на могиле Джульетты. «Разве мы не помолимся за моего сына?» — спросил Амато. «Ребенок проклят, — ответила мать. — Он уже в аду». На этом все кончилось. Юноша больше не ездил к матери.

Каждый год Амато отмечал день смерти Джульетты и сына тем, что падал на колени и молил о прощении. Естественно, чем больше он узнавал от меня, тем чаще задавал себе вопрос: к кому или к чему взывал?

— Я знаю, как это происходит.

— Мы все это знаем. Но Амато требовалось отпущение грехов за то себялюбие, которое заставляло его удерживать при себе Джульетту. Mais bien sur.[25] Не для того ли людям вообще требуются их боги? Удовлетворять желания, подбадривать, утешать, отмерять наказания и воздаяния. Кто-то же должен стоять над нами? Разве не правда? Итак, Амато молился, не забывал, сколько лет было бы его сыну, и рассматривал лбы мальчиков такого возраста. Он признавал, что чувствовал себя при этом полным дураком, но не мог с собой справиться.

Через несколько лет он стал помощником старшего повара и женился на Розе, почтенной женщине из Аосты. У нее были пронзительные карие глаза, словно у тигрицы. Женщины из Пьемонта отличаются стойкостью. Думаю, они стали такими благодаря тамошним суровым зимам. Черты лица Розы выдавали силу духа и верный характер. Этим двум людям было хорошо вместе, и они обожали своих дочерей.

— Я знаю.

Удар грома и вспышка молнии в окне заставили нас вздрогнуть.

— Какой ливень, — проговорил Менье. — Надеюсь, служанка выставила под дождь бочку. — У него была такая же навязчивая идея насчет свежей воды, как и у моего наставника. Он съежился под накидкой и смотрел на стену дождя за окном. Ему не требовалось больше ничего говорить — мы дошли до той части истории, когда появился я. К тому времени, когда стал старшим поваром дожа, Амато Ферреро достиг всего, чего желал, и полностью расстался с прежней жизнью. Не хватало только одного.

Ему не было и сорока, когда он застал меня за кражей граната, а затем запихнул в бадью с холодной водой. Ему не терпелось потереть мой лоб, чтобы узнать, отмывается с него темно-коричневое пятно или нет.

Глава IX

Книга желаний

После того как кошачье сражение на балконе завершилось, я бросился во дворец выполнять свои вечерние обязанности. Поспешно вымыл тарелки, залив пол мыльной водой, неловко взял бокал для вина и едва успел подхватить, прежде чем он упал и разбился. Весь покрылся испариной, разводя огонь под горшками с заготовками, с ураганной скоростью подмел пол, и все это время не переставал бормотать себе под нос.

Синьора Ферреро что-то сказала о любовном зелье, и я вдохнул его запах: дымный, незнакомый, отдаленно напоминающий жареные каштаны, но исходящий от какой-то жидкости. Я слышал, как синьора Ферреро наливала ее и предлагала мужу. Моя кровь бурлила от возбуждения, возможного только в юности, когда все воспринимается больше чувствами, чем разумом. За окнами качались масляные лампы, и от их колеблющегося света кухня приобрела сказочный вид, что в ту сумбурную ночь откровений вполне соответствовало моему настроению. Когда из-под стола моего наставника появился Бернардо, я поднял метлу, как завоеватель меч, и объявил:

— Старший повар знает тайну любовного зелья!

Марко смеялся надо мной из-за того, что я разговаривал с котом, но во дворце мне приходилось видеть, как дож, не стесняясь, подолгу беседовал со своими кошками. Он давал им имена драгоценных камней и звал: «Мой Изумруд! Мой Сапфир! Мой Рубин!» Уговаривал съесть лакомые кусочки, гладил, ласкал. Часто прикладывал сморщенные губы к бархатному уху животного и что-то нашептывал, как потерявший голову любовник. Наблюдая за дожем, я понял, что коты — великолепные слушатели: не насмехаются над собеседником, не противоречат, на них не нужно производить впечатление, и они не разнесут но свету твои секреты.

— Ты только подумай, Бернардо! — сказал я коту. — Франческа в моих руках! — Я обнял воздух и шутовски расцеловал собственные бицепсы.

В животе заурчало, и я вспомнил, что не ужинал. Оторвал половину буханки лукового хлеба Энрико, зачерпнул кружку крепкого говяжьего бульона и устроился у очага. Обмакнув хлеб в бульон, я вспомнил тот день, когда с особенным чувством съел за столом наставника единственную зеленую виноградину и какое это доставило мне удовольствие. От запаха кухни и хлеба у меня потекли слюнки, но я остановил руку, не донеся до рта, и заставил себя залюбоваться зажатым в ней куском. Хлеб был поджарен с луком, пропитан аппетитным соусом. Я поднес его к носу, слегка мазнув по губам. Близость хлеба доставляла невероятную муку, но мне понравилась мысль, что воздержание — особенный способ сознательного смакования пищи — делает меня лучше. А я хотел стать лучше.

Я откусил намоченную в бульоне корочку, и ее пикантный вкус раздразнил мой язык. Жевал я медленно, закрыв глаза, ощущая, как хлебная мякоть проходит в горло и опускается в желудок — теплая и сытная. Пытался сосредоточиться на следующем кусочке, но меня отвлекали обрывки разговора, подслушанные на балконе наставника.

Мысли разбегались, я попробовал вернуть их к ужину, но мозг не слушался. Я оставил бесполезные попытки созерцательных размышлений и изложил ситуацию Бернардо.

— Дож, — сказал я коту, — ищет книгу, поскольку считает, что с ее помощью можно победить смерть. Это, разумеется, чушь. Но любовное зелье — реальная вещь. Вопрос в том, откуда оно появилось в семье Ферреро: из этой таинственной книги или откуда-нибудь еще. Если мой наставник что-то знает о ней, он скорее всего в опасности. — Я закончил ужин примитивным жеванием и чавканьем, но не забыл оставить на донышке миски немного бульона для Бернардо. Пока он лакал угощение, я гладил его по спине. — Нельзя допустить, чтобы дож заподозрил старшего повара. Все считают дожа слабоумным, но это не так. Он прикидывается, поскольку помнит, что произошло с дожем Фальери.

Совет десяти всегда избирал дожами слабых стариков. Его члены не терпели оппозиции своей власти. Дож им требовался для того, чтобы появляться на публике и при этом не открывать рта. Дожам не позволялось даже распечатывать собственную почту.

Но бывали случаи, когда совет допускал просчет. Дож Фальери стал одной из самых удивительных его ошибок. Я часто проходил по залу дожей, и меня каждый раз бросало в дрожь при виде его завешенного черной материей портрета. Когда я спросил своего наставника, что послужило причиной такого отношения, синьор Ферреро ответил: «У этого человека было слишком много амбиций. Он устроил заговор против совета, а себя провозгласил правителем Венеции. Но дело раскрылось, и ему отрубили голову. — Старший повар брезгливо скривил рот. — Тело выставили на площади Сан-Марко, а голову поместили между колен. Это стало предупреждением всем будущим дожам. И оно подействовало. Ни один из них не пытался предпринять ничего подобного. А с тех пор прошло больше ста лет».

Наш дож казался совершенно типичным: старым и слегка тронутым — по крайней мере так виделось со стороны. Имея возможность за ним наблюдать, когда он оставался один, я понял, что под маской слабоумия таился коварный ум. Совет десяти обращался с дожем, как с il vecchio idiota, то есть старым идиотом. Члены совета считали его неспособным на поступок и ничего не видели, кроме дрожащих рук и трясущейся головы (которую дож держал вполне твердо, обедая в одиночестве). Их никогда не посещала мысль заглянуть ему в глаза, но если бы они удосужились это сделать, то поняли бы главное в его натуре — хитрость. Я представлял, как дож, подобно змее, сбрасывает кожу и, новорожденный и ненасытный, тихо заползает между нами, нанося удар без предупреждения.

25

Но, разумеется (фр.)