Далеко ли до Сайгатки? - Перфильева Анастасия Витальевна - Страница 37

— Воспитателя из интерната, Сергея Никаноровича, нигде не видели? — спрашивала Варя столпившихся в дверях клуба и сосредоточенно слушавших женщин.

На неё зашикали.

Наконец кто-то из девочек передал Гане, что там «Бориса Матвеевича Варька кого-то ищет», и Ганя полезла к ней навстречу. Вдвоём они пробились к выходу.

Сергей Никанорович стоял в проходе возле отмытых, подстриженных к празднику мальчишек. Валентина Ивановна и Ольга Васильевна были около девочек, наряженных в лучшие платья, разрумянившихся.

Как раз в это время председатель объявил с эстрады, что сейчас начнётся перерыв и после него — концерт самодеятельности.

В зале сразу зашумели, заговорили… Вера Аркадьевна, с красной повязкой на рукаве, торопливо меняла зачем-то на столе президиума скатерть. Борис Матвеевич с помощью Андрея Козлова выдвигал к рампе рояль, перебирал ноты… В передних рядах гудели, кто-то громко требовал: «Пусть Маша Азарина споёт!..»

Варя и Сергей Никанорович увидели друг друга одновременно. Он кивнул ей, сказал что-то Ольге Васильевне, та подозвала Веру Аркадьевну.

— Идите, идите спокойно. Кончится вечер, вас сменят.

— Благодарствуйте. Тогда, разрешите, пойду.

— Голиков, Женя, а ты куда?

Мамай, в синей сатиновой рубашке, с непривычно приглаженными вихрами, рванулся было за Сергеем Никаноровичем. Но тот, не замечая, уже быстро пробирался за Варей к выходу.

Через минуту оба торопливо шли от освещенного клуба по тёмной дороге к белеющей за последними домами Сайгатки больнице.

На крыльце у входа в клуб остались и тревожно смотрели им вслед Ганя в праздничном, перешитом из материнского, платье и помрачневший, взволнованный Мамай.

Они не говорили ни слова, но думали об одном и том же.

Варя приложила ухо к скважине. Сергей Никанорович разговаривал в коридоре больницы с врачом, строгой женщиной в очках, пославшей Варю за ним и встретившей их внизу на лестнице.

— От вас не скрою — состояние тяжёлое, — говорила врач. — Сделаем всё возможное… Говорят, в Сарапуле можно достать в госпитале… — Она сказала что-то на непонятном Варе языке.

В палате горела синяя лампочка. Три первые кровати были пусты. На четвёртой в углу, высоко на подушках, лежал Вадим. Сейчас, при синем свете, его похудевшее лицо было совсем незнакомым.

Сергей Никанорович и врач вернулись, молча прошли мимо Вари, постояли у кровати.

— Хорошо. Постараюсь достать, — медленно сказал Сергей Никанорович. — Если достану, к утру буду здесь…

Врач покачала головой и почему-то сердито посмотрела на Варю.

— Мне уйти, да? — шепнула она испуганно.

— Нет, не надо. Он может позвать.

Сергей Никанорович поманил Варю пальцем.

— Варюша, я сейчас уеду в Сарапул за лекарством. Забегу к вашим, тебя придут сменить.

— А мне ничего, не надо сменять, я тут буду… — Варя готова была заплакать, но сдержалась. Знала — плакать нельзя.

— Пускай подежурит, девочка здоровая, а если что понадобится — сестра в коридоре, — сказала врач.

Когда они с Сергеем Никаноровичем ушли, Варя подождала около Вадима, потрогала зачем-то грелку на столе. «Вадимка, Вадимка, милый бедный дурачок, что же ты наделал?..»

Проглотив комок, Варя подошла к двери, посмотрела в коридор.

По полу тянулась полосатая дорожка. Вдоль окон стояли низкие зелёные кадушки с цветами. Несколько женщин в халатах (Варя вспомнила вдруг пристань Бахтырскую, раненых) стояли тихо в конце коридора под висящим на стене чёрным репродуктором. Он молчал, но вот что-то щёлкнуло в нём, равномерно застучало, и удивительно мелодичный знакомый перезвон поплыл по коридору. Сразу же стали открываться двери других палат, оттуда потянулись к репродуктору больные в халатах, шаркая тапочками…

— Говорит Москва… — отчётливо услышала Варя столько раз слышанные, дорогие слова.

Она оглянулась на спящего Вадима, шире открыла дверь. Тёплый голубой свет дрожал на белых стенах коридора. Люди, собравшиеся у репродуктора, подняли головы. Кто-то положил на плечо соседа руку, кто-то обнял товарища… Придерживая дверь, Варя шагнула за порог.

Прижавшись к стене и сжимая металлическую ручку двери, она внимательно слушала.

Все за одного

— Сергей Никанорович! Обождите, Сергей Никанорович!..

— Женя, я очень спешу. Вас в Тайжинку отправит Ольга Васильевна.

— Нет, я не про то…

Мамай всё-таки догнал его, прыгнув на перекинутую через канаву доску. По улице со всех сторон, перебивая друг друга, бежали журчащие ручьи.

— Сергей Никанорович, вы что, в город едете?

— Да. Вадиму срочно необходимо лекарство.

— Давайте я? А, Сергей Никанорович? Вы только объясните…

— Нет, голубчик, нельзя, ты не сумеешь. Лучше Ольге Васильевне помоги.

Мамай остановился, тяжело дыша. Неужели он ничем, ничем не сможет помочь Сергею Никаноровичу и тот один, ночью, в распутицу поедет в город, до которого не меньше сорока километров? Нет, его одного нельзя отпустить!

У клуба зашумел народ. Из раскрытых дверей повалили распаренные ребятишки, женщины в накинутых платках… Кто-то кричал:

— Машину сюда давайте для интернатских! Валентина Ивановна, собирайте своих!

Мамай увидел, как из тёмного проулка к освещенному клубу ползёт та самая полуторка, на которой они все приехали из Тайжинки. Сергея Никаноровича уже не было видно — он пошёл на конный двор за лошадью. Раздумывать было некогда. Мамай решительно подбежал к группе мальчишек, быстро сказал им что-то и, не оглядываясь, боясь только, чтобы его не заметила Ольга Васильевна, выходившая с девочками из клуба, торопливо свернул тоже к конному двору.

Самое главное было теперь — не опоздать к парому.

На перекрёстке, где строили новое шоссе, им встретилась подвода с грузчиками. Они-то и рассказали, что к сарапульскому мосту нет проезда: река, вздувшаяся от талого снега, сломала слабый лёд и шла вровень с берегами, а у моста вырвалась и затопила низину. Но паром, шестью километрами выше моста, ещё перевозит, если успеете.

Сергей Никанорович больше не ругал Мамая за то, что тот увязался с ним вместо возницы. Попавшуюся у конного двора Веру Аркадьевну (она шла в больницу) просили передать Ольге Васильевне, что Женя поехал с Сергеем Никаноровичем…

Мамай, неловко натягивая поводья, гнал Пегого. Тот часто месил копытами мокрую глину — для быстроты ехали просёлком. Было тепло, сыро и не так уж темно — хорошо, что взошла луна.

Наконец далеко впереди засветилось точкой окно в доме паромщика. У тёмной, с лезущими друг на друга льдинами Камы стояли чьи-то лошади, пустой грузовик. На том берегу шумели, ругались, потом чётко вспыхнул фонарь и погас, кто-то прокричал: «Багры, багры захватите!..»

Сергей Никанорович слез с телеги.

— Вот что, Женя: дальше я тебя не возьму, хочешь не хочешь. Будешь ждать меня здесь.

Спустились к воде. У каната стояла жена паромщика в шинели и, приложив руку к глазам, старалась рассмотреть что-то на том берегу, хотя, кроме шевелящихся льдин, ничего не было видно.

— Скажите, голубушка, на ту сторону ещё раз повезут?

— Должно, повезут, — ответила она.

С того берега снова закричали. Глухо стучали где-то доски, плескала вода. Ждали долго, и тогда наконец с шуршанием выполз и стал приближаться к берегу низко осевший паром. Раскачиваясь, он упёрся в берег, и сразу около лошадей, у машины выросли и заговорили люди:

— Что ж нам, назад ворочаться?

— А может, свезёшь? Осилим!

— Вот тебе и праздник! Домой не попасть…

Паромщик, могучий человек в брезенте и резиновых сапогах, молча спрыгнул на землю, завозился с чалками. Его обступили, он скупо бросил:

— Нету возможности.

— Куда ж нам теперь деваться? Свези!

— Льдом мостки заело. Лошадям и машине нельзя — потопнут.

Сергей Никанорович переждал, спросил спокойно:

— А людей можете перевезти?