Человеческое познание его сферы и границы - Рассел Бертран Артур Уильям - Страница 55

Мы можем теперь сказать, что А является знаком В, когда А служит причиной возникновения «идеи» Я.

Мы употребляли слово «соответствующий», а это слово нуждается в дальнейшем уточнении. Оно не должно определяться телеологически, как «полезное организму» и ничего больше. Реакция, «соответствующая» В, есть прежде всего реакция, вызываемая чувственной наличностью В независимо от приобретенных привычек. Крик боли при соприкосновении с чем-нибудь очень горячим есть соответствующая реакция в этом смысле. Но мы не можем полностью исключить приобретенные привычки из нашего определения соответствующих реакций. Произнесение слова «лиса», когда вы видите реальную лису, будет соответствующей реакцией. Мы можем внести одно различение: не существует такой независимой от приобретенных привычек ситуации, на которую мы реагировали бы словом «лиса». Мы можем поэтому включить в число «соответствующих» реакций такие, которые в результате привычки происходят в присутствии объекта В, но не происходят самопроизвольно в качестве реакций на что-либо, кроме В, и не происходят в качестве привычных реакций на что-либо, кроме В, за исключением случаев, когда они бывают результатом комбинации привычек.

Вышеприведенное обсуждение дает определение тому, что можно назвать «субъективным» знаком, когда А является причиной идеи B. Мы можем сказать, что A есть «объективный» знак B, когда само В, а не только идея его сопровождает A или следует за ним. С некоторым огрублением мы можем сказать, что со стороны организма происходит ошибка всякий раз, когда субъективный знак не является в то же самое время и объективным знаком; но такое утверждение не будет правильным без квалификации.

Квалификация нужна потому, что мы должны отличать идею, сопровождающуюся верой, от идеи, не сопровождающейся ею. Если бы у вас было два приятеля по имени Бокс и Кокс, то вполне вероятно, что вид Бокса вызвал бы у вас идею Кокса, но не веру в присутствие его. Я думаю, что возникновение идеи без веры есть более сложное явление, чем возникновение её с верой. Идея представляет собой или предполагает (я сейчас не буду решать, что именно) импульс к определенному действию. Когда импульс не подавляется, то идея сопровождается верой, когда же он подавляется (или тормозится), то идея просто «имеется в сознании». В первом случае мы можем назвать идею «активной», во втором — «задержанной». Ошибки связаны только с активными идеями. Таким образом, ошибка имеет место тогда, когда субъективный знак производит активную идею, причем между знаком и объектом идеи такой последовательности не бывает.

Согласно этому взгляду, ошибка имеет доинтеллектуальное происхождение; она предполагает только телесные привычки. Ошибку совершает птица, когда она, пытаясь вылететь, натыкается на оконное стекло, которого она не видит. Все мы, подобно этой птице, питаем опрометчивые верования, которые, если они оказываются ошибочными, ведут к болезненным потрясениям. Научный метод, как я полагаю, состоит главным образом в устранении таких верований, которые являются, как можно с достаточным основанием думать, источником потрясений, и в удержании таких, против которых нельзя привести никаких определенных аргументов.

Во всем том, что я говорил, я исходил из признания причинных законов по форме «A есть причина B», где A и B суть классы явлений. Такие законы никогда не бывают полностью истинными. Истинные законы могут быть выражены только дифференциальными уравнениями. Но нет никакой необходимости, чтобы они были абсолютно истинными. Нам нужно только констатировать, что в «огромном большинстве случаев (гораздо больше, чем половина случаев), в которых имеет место A, одновременно или непосредственно после него возникает B». Это делает В вероятным всегда, когда имеет место A, и это самое большее, чего мы можем требовать. Я исходил из того, что если в жизни данного организма A часто сопровождалось B, то A будет одновременно или в быстрой последовательности сопровождаться «идеей» B, то есть импульсом к действиям, которые могли бы стимулироваться B. Этот закон страдает неизбежной неопределенностью. Если A и B эмоционально интересны для организма, то даже одного случая их связи может быть достаточно для образования привычки; если нет, то может понадобиться много случаев. Связь числа 54 с умножением 6 на 9 для большинства детей представляет ничтожный эмоциональный интерес; отсюда проистекает трудность изучения таблицы умножения. С другой стороны, пословица: «Пуганая ворона куста боится» показывает, как легко образуется привычка при очень большом эмоциональном интересе.

Как явствует из сказанного, наука начинается и должна начинаться с грубых и готовых обобщений, которые являются только приблизительно истинными и большинство из которых создалось в качестве анимальных выводов ещё до того, как они были выражены в словах. Процесс этот имеет следующий вид: некоторое число раз за А следует В, затем А сопровождается ожиданием B; затем (возможно, гораздо позднее) формируется суждение «A есть знак B»; и только тогда, когда уже имеется множество таких суждений, начинается наука. А затем приходит Юм со своим вопросом относительно того, имеем ли мы вообще какое-либо основание рассматривать A как объективный знак B или даже предполагать, что мы будем продолжать считать его знаком B. Это краткий очерк психологии вопроса; он не имеет прямого отношения к его логике.

Повторяю, что различие между анимальным выводом и научным выводом заключается в следующем: в анимальном выводе восприятие A является причиной идеи B, но нет осознания этой связи; в научном выводе (правильном или неправильном) имеется вера, предполагающая и А и В, которую я выразил словами «A есть знак B». Это то явление единичной веры, выражающей связь A и B, которое отличает то, что обычно называется выводом, от того, что я называю анимальным выводом. Но важно отметить при этом, что вере, выражающей связь, во всех наиболее элементарных случаях предшествует привычка анимального вывода.

Возьмем в качестве примера веру в более или менее постоянные объекты. Собака, видя своего хозяина в различных обстоятельствах, реагирует на его присутствие способом, в котором имеются некоторые постоянные черты; это то, о чем мы говорим, что собака «узнает» своего хозяина. Когда собака ищет своего отсутствующего хозяина, то с её поведением связано нечто большее, чем только узнавание. Трудно описать то, что происходит в ней в этом случае, не прибегая к неподходящему в данном случае интеллектуалистическому языку. Есть соблазн сказать, что здесь есть желание заместить идею объекта впечатлением от него, но это выражение, говорящее, по-видимому, много, на самом деле говорит очень мало. Простейшее наблюдаемое желание у животных сопровождается беспокойным поведением, которое продолжается до тех пор, пока не возникнет определенная ситуация, вслед за чем наступает относительное успокоение. Имеются также физиологические выделения желез, которые использовал И. П. Павлов. Я не отрицаю того, что собаки имеют переживания, более или менее сходные с теми, которые имеем мы, когда испытываем желание, но это соображение является выводом из их поведения, а не чем-то данным в опыте. То, что мы наблюдаем, можно суммировать, сказав, что какая-то сторона поведения собаки унифицируется её отношением к хозяину, как поведение планеты унифицируется её отношением к Солнцу. В отношении планеты мы, конечно, не можем сделать вывод, что она «думает» о Солнце; в отношении же собаки большинство из нас делает такой вывод. Но этого различия я пока не буду касаться.

Когда дело доходит до языка, то естественно иметь какое-то одно слово для обозначения тех черт окружающей среды, которые вместе связаны таким образом, каким связаны для собаки появления её хозяина. В языке имеются собственные имена для объектов, с которыми мы связаны самым близким образом, и имеются общие имена для других объектов. Собственные имена воплощают в себе метафизику обыденного здравого смысла, которая, как и анимальные выводы, предшествует языку. Возьмем, например, такие вопросы детей, как: «Где мама?», «Где мой мяч?» Эти вопросы предполагают, что мамы и мячи, когда их нет налицо, все же где-то существуют и могут, вероятно, благодаря соответствующим действиям стать чувственно воспринимаемыми. Эта вера в постоянные или квазипостоянные объекты основывается на узнавании и, следовательно, как-то предполагает воспоминание. Как бы то ни было, ясно, что со временем, когда ребенок начинает говорить, он приобретает привычку к сходным реакциям на определенную группу стимулов, которая в результате мысленной рефлексии становится верой в постоянные объекты обыденного здравого смысла. Почти то же самое следует сказать и о человечестве того периода, когда начал развиваться язык. Метафизика более или менее постоянных объектов лежит в основе словаря и синтаксиса каждого языка и является основой понятия субстанции. Я хочу сейчас отметить только то, что эта метафизика является результатом интеллектуализирования анимального вывода, связанного с узнаванием.