Два гения и одно злодейство - Соболева Лариса Павловна - Страница 39

ЧАС СПУСТЯ

Дома Лина тяжело опустилась на стул, не глядя на Лазаря, а он стал перед ней, ожидая приговора. Не выдержав паузы, нервно воскликнул:

– Долго ты будешь молчать?

– Это было неразумно, – наконец выдавила она, подняв на него глаза.

– Почему? – набычился он. Не предполагал, что Лина будет недовольна приключением. – Ты же все равно хочешь его убить.

– Да, хочу, – нотки злобы прозвучали в устах обычно нежной и мягкой Лины. – Но в последнюю свою минуту он должен знать, что это я. Он должен видеть меня, как ты сейчас видишь, стоять напротив и сжиматься от ужаса и оттого, что бессилен.

– Лина, он не дурак, – раздражался и Лазарь. – Ты не слушала меня, но Алису не стоило трогать. Он мог догадаться, что это ты. Возможно, уже ведет целенаправленные поиски. В таком случае разумнее узел разрубить одним махом.

– Теперь неважно. Машина перевернулась три раза, ее смяло, он, скорее всего, погиб. Нет, я не так хотела поквитаться с ним, не так. Он заслужил мучений.

Лазарь притянул ее к себе, Лина обняла его за бедра, прижалась лицом к животу:

– Ты подвергал себя опасности. Тебя могли застрелить.

– Пули не попадут в меня.

– Глупый, я боюсь за тебя. У меня, кроме тебя, никого нет.

Лазарь поднял ее со стула, прижал к себе. У него тоже никого нет, кроме Лины. И все же не понять ее, ведь удалось разом покончить со Ставровым, к чему глупая, опасная игра? Он не видел смысла в ее поступках.

– Обещай мне разузнать, жив он или нет, – прошептала она, теперь уткнувшись лицом в его плечо. – Я позвоню тебе, а ты обещай…

Он отстранил ее от себя, внимательно буравил взглядом, пытаясь заглянуть внутрь, прочесть в глазах то, что недоговаривала или скрывала. Лина не прятала взгляд, напротив, смотрела на Лазаря открыто и с надеждой. Он вновь прижал ее к себе, сокрушенно сказал:

– Не понимаю тебя, не понимаю. С противником расправляются, не предупреждая его, когда поставлена цель – уничтожить. Ты же даешь ему повод и время искать причины, так нельзя. Может, у тебя другие цели, о которых мне не говоришь?

– Ты же знаешь… – Она попыталась вырваться, но он только крепче сжал ее.

– Молчи, Лина, молчи. Я знаю, что ты скажешь, но слова твои меня уже не убеждают. Я устал так жить. Ты постоянно в отлучке, я один. Я не могу уехать, у меня нет документов, я никто, и меня вроде бы нет. Но я есть, Лина, есть, слышишь? И когда думаю о тебе, меня многое настораживает. Слишком долго нахожусь один, поэтому начинаю подозревать тебя…

– Нет, нет, нет… – Она с жаром стала целовать его лицо. – Нет, ты не должен так думать, не должен. Я не оставлю тебя…

– Может быть, – сказал он задумчиво и грустно.

Часть четвертая

ОШИБКА ЗА ОШИБКОЙ

ПРЕДМЕСТЬЕ ПАРИЖА, 28 ОКТЯБРЯ

Полин не появлялась, не звонила. Он грустил. Грустила и погода, частенько принимался идти дождь, но почти сразу переставал. Мысли о Полин становились все тревожней. Правда, не хотел думать, что с ней что-то случилось. Она задерживается – уговаривал себя. Почему же не звонит?

Луизу писать закончил, дорабатывал фон, прописывал детали, а в общем, работа готова. Луиза приходила по привычке на сеанс, только теперь просиживала на стуле, не отвлекая Володьку, он же приступил к новой работе. Писал, забывая поесть и отдохнуть, спохватывался далеко за полночь, падал на софу, а ранним утром вновь стоял у мольберта. Луиза заходила без стука, долго стояла в дверях, потом садилась на стул и замирала, будто он писал ее. Проголодавшись, шла на кухню, готовила примитивную еду, приносила Володьке. Тот, не глядя, брал, заглатывал, не замечая вкуса и забывая поблагодарить заботливую Луизу.

Пруха пошла, как называл такие периоды Володька. Только успевай смешивать на палитре краски и переносить в смеси тонов на холст. А в голове в это время рождалась масса идей, как добиться выразительности, какой ширины и длины должен быть мазок, как придать картине воздушность.

На холсте постепенно вырисовывалась обнаженная молодая женщина. Она вошла в реку с прозрачной водой почти по пояс и обернулась. На сизом небе вспыхнула радуга, лучи яркого света пронзили облака, достали до самой земли и врезались в реку, а кругом зелень, воздух и прохлада. Молодая женщина – часть этого хрупкого мира, без нее станет сиротливо. Она дотронулась рукой до груди, растирая холодную воду, второй поправляет мокрые волосы, с которых стекает вода. Волосы прилипли ко лбу, к щекам, обвились вокруг шеи, скользнули по плечам, как тогда у Полин. Собственно, это и есть Полин. Задача состояла в том, чтобы поймать миг, сиюминутность, когда она обернулась. Это удалось. И взгляд – зовущий, плотский взгляд во время их близости, вместе с тем пугливый, этот взгляд завлекает и дразнит. Где она?

Несколько раз хватался за телефон и бросал. Боялся услышать беззаботный голос Полин, боялся разозлиться и наговорить кучу гадостей. Наконец на одиннадцатый день набрал номер, услышав автоответчик, выпалил:

– Если ты не приедешь, я умру.

Сразу пожалел о сказанном. Ну что за бред? Надо было бросить пару дежурных фраз, прикинуться бодрячком и сказать, что скоро помрет от голода, пусть поторопится с приездом. И все. Так нет же, умудрился высказаться, как в низкопробной мелодраме. Глупо. Однако точно.

Перед сидевшим в задумчивости Володькой остановилась Луиза с подносом. Чай и бутерброды. Он забрал поднос, поставил на стол и взял руку Луизы с темными пятнами и вздутыми от тяжелой работы венами. Глядя на сухую кисть, тихо начал:

– Ты не знаешь, Луиза, до чего бывает паскудно. Зачем я встретил ее? Мне нравилось быть одному, полагаться только на себя, делать что угодно… Я был… как бы сказать?.. Ну да! Свободным! Знаешь, это можно назвать счастьем. Никому не быть обязанным, ни от кого не зависеть. Не всегда удавалось поесть. А в Париже рылся в мусорных баках в богатых кварталах по ночам. Однажды нашел полкурицы… кто-то выбросил… жлобы. Я был нищим со всех сторон, сейчас тоже, но тогда я жил и дышал. Вдруг встречаю Полин. Она вошла в меня как-то сразу… там, в галерее, внутри дернулось что-то… с тех пор и дергается. Однажды ночью… Это не рассказать, я попробую написать… Только теперь без Полин все не то. Не та земля, не то небо, не та еда, не тот я. Самое паршивое, я знаю, что без нее так и останется не то.

Володька замолчал, тяжело вздохнул, поднял голову и… испугался. По лицу Луизы текли слезы. Вряд ли она поняла смысл слов, сказанных Володькой, но, по-видимому, Луиза обладала тем чутьем, которое способно понять на любом языке, когда человеку плохо, и откликнуться хотя бы слезами. Луиза плакала, потому что жалела Володьку. Он торопливо принялся успокаивать ее:

– Ты чего? Маленькая, глупенькая Луиза, плюнь. Я просто так говорил, лишь бы языком трепать… Ты чего ревешь, дурочка? Ты же все равно не понимаешь! Да нет… это я дурак. Ты-то как раз понимаешь… Ты самая jolie (красивая) на свете, Луиза.

Растроганный не меньше ее, в порыве благодарности поцеловал руку, которую не выпускал, с грязными ногтями, с почерневшими трещинами, поцеловал нежно, как целуют руки матери или близкой женщине. Сентиментально. Володька ужасно сентиментальный, а таковым слыть стыдно, посему обычно надевает маску пофигиста в смеси с простачком. С Луизой можно быть собой… еще с Полин…

Луиза вырвалась и убежала. Сегодня не придет больше. Володька один. Он ненавидит теперь одиночество.

На следующий день после обеда снаружи завизжали тормоза. Еще не открылась дверь, а Володька знал наверняка – это Полин. Луиза приподнялась со стула, разволновалась. Волновался и он. Полин вошла в желтом дождевике, в повязанном на голове и вокруг шеи легком шарфе и солнцезащитных очках, остановилась на пороге:

– Здравствуй, Володя.

Он остолбенел. Холодное «Здравствуй, Володя»…