Тревожная служба. Сборник рассказов - Дикс Эрхард - Страница 60

Бентхайм не сомневался в истинности того, о чем рассказывал Мертенс. Разве он стал бы так говорить о Наде, если бы на его совести была смерть целой семьи? Услышав, с какой нежностью произнес Мертенс имя русской девушки, Бентхайм подумал о Мадлен. Он тогда пришел слишком поздно и не мог ее защитить. Но он не сумел бы ее защитить, даже если бы появился раньше. Могло так быть и с Мертенсом.

— Показания пленного солдата, к счастью, верны лишь наполовину, — сказал Вольфганг.

«Значит, Надя осталась в живых, когда эти его схватили», — заключил про себя Бентхайм.

Непогода утихла, дождь перестал. Луна снова плыла по небу, заливая светом поляну.

— Все было так удивительно и вместе с тем трагично... Мне нелегко об этом говорить, и вряд ли кто поверит тому, что это могло быть. Я, вероятно, и сам бы не поверил, если бы мне рассказал кто-нибудь другой... Но есть человек, — Мертенс взглянул на Бентхайма, — один очень хороший человек, от которого я никогда не слышал ни одного слова неправды. Ему я не решился бы соврать.

— Мы с тобой оба пережили невероятное, оба считали друг друга погибшими. А вот теперь сидим здесь и разговариваем, это и есть правда. Рассказывай! Если можешь, пожалуйста, рассказывай!

— После того как Надя притащила меня к себе, — продолжал Мертенс, — я долго еще был без сознания, в горячке. Когда пришел в себя, почувствовал на лбу что-то влажное и прохладное, увидел, что лежу на соломе, покрытой какой-то холстиной. У стены стояла веялка, лежали вилы. Должно быть, сарай, решил я. Мне помнится все так ясно, будто это было вчера, — сказал он скорее для себя, чем для Бентхайма. — Редко бывает, чтобы спустя двадцать лет так отчетливо все помнить. Кажется, даже отчетливее, чем в ту пору... Я долгое время был в беспамятстве. Все окружающее воспринималось подсознательно, и тем не менее я и теперь ясно вижу и сарай, и веялку, чувствую мокрое полотенце на лбу, как оно соскальзывает, когда я поворачиваю голову, вижу на табуретке рядом со мной котелок и на другой табуретке Надю, задумчиво подперевшую кулачком щеку, — мою сестру милосердия Надю.

Мертенс погрузился в воспоминания. Все прошлое как бы оживало перед ним.

— Надеюсь, это был не обычный роман? — спросил Бентхайм.

— Почему ты говоришь «надеюсь»? Ты что, не признаешь любви? — Мертенс взглянул на правую руку Бентхайма. Кольца на ней не было. — Ты холостяк или... — он помедлил, — или специально кольца не носишь?

Бентхайм не стал отвечать, но не потому, что вопрос задел его. «На сегодня достаточно рассказов», — подумал он.

Мертенс понял его молчание по-своему.

— Извини, — сказал он. — Я так мало знаю о тебе. Но этот вопрос о кольце, конечно, глупость. Извини!

— Видишь ли, история моей любви была слишком короткой, но сейчас мне не хотелось бы об этом говорить.

Видя, что Мертенс все еще переживает по поводу своей шутки, полковник сказал:

— Ну ладно, не будем об этом, тем более я сам затеял весь этот разговор... Рассказывай, что было с Надей и что это за «благоприятные обстоятельства», о которых упоминается в твоем личном деле.

— Собственно говоря, это было счастливое стечение обстоятельств, не связанных друг с другом. То, что меня нашла и выходила Надя, — это было одно обстоятельство, хотя оно и не отмечено ни в одном официальном документе. То, что я не был казнен, — это другое благоприятное обстоятельство. Но между ними стоит смерть Надиного деда... Он вначале был очень недоволен своей внучкой, которая притащила и спрятала в сарае больного вражеского солдата. Помню, как впервые увидел его. Я тогда только начал приходить в сознание. Надя не заметила, как у меня со лба свалилось мокрое полотенце. Она что-то шила и, как рассказывала мне потом, не видела, как в сарай вошел дед. Я слышал шаркающие шаги, приближавшиеся к сараю, видел, как открылась дверь и вошел старик. Я замер. Он подошел к девушке и начал тихо, но настойчиво о чем-то говорить. Сквозь полуопущенные веки я видел, как он, показывая на меня, начинал сердиться.

Девушка возражала ему. Она говорила еще тише, но твердо и решительно. В конце концов старик примирительно махнул рукой. Я почувствовал, как он прикрыл мои ноги одеялом, положил на голову мокрую тряпку и затем, ворча, ушел.

Я решил дать о себе знать и негромко застонал. Мне не нужно было притворяться — я чувствовал себя действительно скверно. Девушка вздрогнула, наклонилась надо мной, и я заметил, как она красива. «Не вставайте! Лежите спокойно», — сказала она по-немецки, хотя предупреждение было излишним — я все равно не мог встать. Но мне хотелось пить. Я попросил воды, и она меня напоила. — Мертенс вдруг умолк. — Я, наверное, слишком вдаюсь в детали, — сказал он. — Так вся ночь пройдет, а я не расскажу и половины.

— «Благоприятные обстоятельства», — осторожно заметил Бентхайм, — интересуют меня больше всего. Но ты рассказывай, рассказывай все.

Горизонт начинал светлеть. На поляне появились два оленя. Знакомый мирный пейзаж. И полковник вспомнил другой пейзаж — море и пальмы, — изображенный в гипсе ефрейтором.

— Твои подчиненные мечтают о теплых морях? — спросил он, чтобы как-то заполнить паузу.

Мертенс удивился.

— Так ты давно здесь?

— Несколько часов. Министр намерен тебя поощрить. Но прежде чем заявиться к тебе, я немного осмотрел твои владения. Насколько мне стало известно, у вас и своя самодеятельность есть?

— Есть, — подтвердил Мертенс.

— И есть ефрейтор, который просто обожает тебя, — заметил Бентхайм.

Мертенс улыбнулся:

— Только один ефрейтор? Маловато!

— Может быть, их и больше, но я не в состоянии был опросить всех. Только этот ефрейтор увлекается, какими-то сомнительными красотами, да еще в гипсе.

— «В гипсе»... — словно эхо повторил Мертенс. — Они тогда тебя положили в гипс? — вдруг спросил он без всякой связи.

Бентхайм сначала не понял, но, догадавшись, о чем шла речь, ответил:

— Я лежал недолго. Ты знаешь, ранение было легкое, без осложнений. И я вновь отправился на фронт.

— Сегодня я это понимаю, — сказал Мертенс. Он особенно подчеркнул это «сегодня». Помолчал немного. — Ну так вот, Надя меня выходила, и дед не сердился больше, как вначале. А то, что он продолжал ворчать, было понятно, и тут ничего не поделаешь. Он знал, что молодые люди в подобной ситуации недолго остаются безразличными друг к другу, и, конечно, старик лучше нас видел, что с нами происходит. Нам было легче скрывать наши симпатии друг от друга, нежели от него.

Он видел, что моя благодарность Наде перестает быть одной лишь благодарностью и моя сестра милосердия ухаживает за мной не только из сострадания. Я полюбил Надю. Это не был, как ты выразился, обычный роман. Только взглядом и голосом выдавали мы друг другу наши чувства. Ничего другого, очевидно, не могло быть между русской девушкой и дезертировавшим немецким солдатом. Но старик знал жизнь и понимал, что наши отношения могут перерасти в нечто большее. Я уже не опасался деда, как вначале, хотя он и ворчал, что прогонит меня из сарая. Я и тогда хорошо знал, что он не сделает этого, а теперь знаю еще лучше, потому что за мою жизнь он заплатил своею. А недовольство со стороны деда имело, оказывается, куда более серьезную причину. Немного поправившись, я хотел уйти, чтобы не подвергать их обоих опасности, но Надя меня не пустила. «Это же верная смерть», — сказала она и была права. Я не представлял, куда мне идти, и решил посоветоваться с дедом. Тогда я узнал, что старик был связан с партизанами, но ему пришлось прервать эту связь, чтобы во время моего пребывания в его доме не вызвать опасности провала.

Во время наших долгих разговоров с Надей девушка исподволь старалась выяснить мои взгляды и намерения. Ее школьные и студенческие познания немецкого языка в процессе наших бесед быстро совершенствовались. Надо сказать, что к тому времени я многое передумал и мы понимали друг друга. Итак, однажды она сказала мне: «Дедушка нашел выход. Я переправлю тебя к нашим в лес, там ты сможешь оставаться до конца войны». Я понял, что под «нашими» она подразумевала партизан. Но это не испугало меня, как это было бы несколько недель назад при одной мысли о партизанах. Я согласился, поскольку не мог больше подвергать опасности людей, ставших мне такими близкими. Но мне было тяжело расставаться с Надей. Я видел, что и она грустит, и это еще более отягчало предстоящую разлуку...