Радужная Нить - Уэно Асия - Страница 89

— Вообще-то, — проворчал я, — смерть относится к Инь, женскому началу, так что ещё вопрос, кто из нас мать!

— Веский довод! — встрепенулся Ясумаса. Хоть в чём-то поддержал!

— Узнаем, что думает наша красавица, — вкрадчиво предложил Ю. Почувствовал, что камешки в захват попали! Юлит!

Мэй-Мэй с улыбкой заверила нас, что, будучи почтительной дочерью, оставляет частности на усмотрение мудрых родителей.

— Сразу видно, вся в тебя, — фыркнул я. — Ну что, семейство, нет желания прогуляться к окрестным скалам? — я намеревался обсудить самое важное. Настолько, что даже Ясумаса будет лишним.

Тот попытался было напроситься, но при взгляде на Химико мгновенно передумал. Мы спустились по тропинке к морю и устроились на нашем с Ю валуне. Я снова залюбовался девушкой, жемчужно-белые волосы которой струились до земли. День был пасмурный, тёплый и влажный, того и гляди начнёт моросить. Надо поторопиться с разговором.

Я сделал вдох поглубже и выпалил:

— Мэй, поведай нам об Острове Бессмертных! Ты сказала, что побывала там. Я хочу… мне необходимо знать о нём всё!

Северо-восточные берега Острова Трёх Столиц обрывисты и изрублены мечами ярых волн. Кружатся, беснуются у отвесных скал водовороты, с тяжким уханьем поднимается и опадает белая пена, опалово искрясь на солнце и под луною. Уроженцы Тоси утверждают, что именно поэтому называется восточное море Млечным. Обитатели же Земель Гингати, что лежат к югу от Миясимы, самолюбиво приписывают заслуги себе, уверяя, что именуется оно так в честь Островов Млечного Пути. Кто прав, а кто нет — уже не разобрать, но и тем, и другим ведомо предание о Золотой Горе Хорай, которую смелый мореход может встретить там, где раньше простиралась лишь морская зыбь. Огромная водяная черепаха медленно плывёт, неся на спине целый остров с вершиной посреди. Лишь по воле судьбы открываются человеческому взору склоны, покрытые цветами из чистого золота и драгоценных камней, рощицы деревьев, что не растут более нигде на земле, водопады хрустальной воды, исцеляющей все болезни. Под открытым небом живут бессмертные сэннин, ибо острову неведомы бури земные и небесные, и так умудрены эти существа, что способны призывать дождь одним мановением руки, летать на облачных скакунах и опускаться в глубины, до самого дворца Повелителя-Дракона и прекрасной его дочери. Покой и безмятежность рассеяны в душистом запахе трав — покой, безмятежность и забвение.

Девушка повернула голову и открыла глаза. В белоснежных волосах сверкал серебристый песок, тонкими струйками заплясал он по обнажённым плечам. Волны кончиками пальцев щекотали её крохотные ножки, будто уговаривая: "Проснись! Проснись!"

На душе было легко, словно ни одно печальное воспоминание не омрачало её. Да так оно и было.

"Я чистый лист бумаги", — подумала она, — "на который жизнь только готовится нанести первые начертания. Меня не существовало — и вот, я есть".

Пригладив ладонью непокорные вихры игривых волн, она танцующей походкой направилась к ближайшим зарослям, и золотая азалия опьяняла её своим дурманящим ароматом, а лютики устилали путь…

Миновали дни, а может быть, и месяцы. Остров был неподвластен смене времён года, ночи стояли тёплые, и лёгкий ветерок шелестел вечно-юной листвой. Иногда шёл дождь, увлажняя землю, но быстро прекращался, и прозрачные капли усеивали лепестки цветов, смутно напоминая о чём-то. В такие дни девушка возвращалась на берег и подолгу сидела неподвижно, всматриваясь вдаль. Особенно нравилась ей ложбинка между двух скал, под которыми песок был особенно мягок, а эхо многократно повторяло шёпот прибоя. Казалось, стоит прислушаться — и различишь нечто важное, но время шло, а язык моря так и оставался для неё непостижимым. Она не знала, что влекло её к берегу, и даже не думала о том, чтобы покинуть остров; в её понимании мир заканчивался там, где по вечерам заходит солнце.

Одиночество нисколько её не тревожило. Она и не представляла, что могут существовать другие люди. Ни птицы, ни звери не водились здесь, лишь разноцветные бабочки и трудяги-пчелы порхали по лугам и под сенью деревьев. По уступам Горы стекал ручеёк, в одном месте его струи ниспадали с большой высоты, скрывая за собой замшелый грот. К нему она старалась не приближаться. Что-то удерживало её на расстоянии, заставляло избегать его. Кроме пресной воды, ей ничего не требовалось. Поведай кто о чувстве голода, девушка не поняла бы, что это такое. Лишь изредка она срывала с веток плоды — в основном, чтобы насладиться их вкусом.

Сама Гора тоже стала запретным местом, но по иным причинам. Вершина состояла из остроконечных зубцов, укрывающих от порывистых горных ветров долину, не заметную с берега. Несколько тропинок расходилось от неё вниз, к подножию. Вероятно, существа, спящие в долине вечным сном, когда-то сбегали по ним к морю, как по путеводным ниточкам.

Они сильно отличались друг от друга — те, кто замер в спокойствии, преклонив голову к ближайшему камню, или свесив гибкую шею, или запрокинув лицо к небу. Девушка дотронулась чуть ли не до каждого — хотя их было около сотни — и чья-то кожа была тепла, как её собственная, а чья-то холодна и блистала чешуёй. Четвероногие и двуногие, покрытые шерстью или перьями, все они были живы, и никто не откликнулся на её прикосновение, хотя сердца их медленно, но всё же бились.

Тогда на цыпочках, словно опасаясь потревожить хозяев острова, она покинула долину, и больше туда не возвращалась.

После очередного ливня она, как обычно, спустилась к любимым скалам… и замерла, удивлённо взирая на странный предмет, прибитый к берегу. Это было подобие её самой: мокрое, облепленное песком и ракушками, с волосами, свисающими жалкими остатками чёрных шёлковых нитей. Одежды цвета отмирающих стеблей обмотались вокруг тела, швы были разодраны — наверно, долго носило по волнам.

Бережно взяла она в руки куклу.

— Мальчик… бедный ты мой… — негромко произнесла девушка и вздрогнула, впервые заслышав собственный голос. До этого она не знала, что мысли можно произносить вслух.

"Мэй… Мэй…" — эхо подхватило последний звук, исказив и… обратив в истину. И с ним, этим словом, что было её последним именем, вернулась память. Руки отца, облачающие её в прекрасное белое платье. Веснушки на носу паренька, лодка, замершая в переплетении лунных лучей; коротко стриженая девочка, улыбающаяся ей среди деревьев, ниша в богатом доме, старик, читающий стихи. Человек с длинными волосами цвета той радуги, что знаменует окончание дождя, и при виде которой сердце замирает. Почему-то этот образ кажется ей новым и привычным одновременно. Но его тотчас же сменяет другой: взгляд золотисто-карих глаз, смешливый и ласковый, словно солнечный зайчик, приветствующий тебя поутру. Где все эти люди, что с ними?

Закат, расплескавший кровь поверженного Бога на морскую гладь, и струйка мутной воды, стекающая по расщелине в стене грота. Пустая лодка, прибитая к камням у берега, ночь и старуха, оплакивающая погибшего, обжигающая слезами твоё лицо. Тела убитых, погребальный костёр, и ещё один, и ещё, снова и снова… Ветер, стучащийся в закрытые сёдзи, мерное дыхание спящих и вопрос, заданный печальным голосом: "Ты действительно этого хочешь, малышка? Неужели такова для тебя свобода?" Болота, ноги вязнут… нет, это тёмные кольца охватили её и тянут, погружая в глубину, и лицо того второго, безнадёжное и яростное, с невыносимой болью в глазах. Он сильный, выдержит — но она не сможет, от боли не уйти, она заполняет всё существо, и нет места, куда можно скрыться от неё, даже в небытии нет! Она хватает это чувство, пытаясь оторвать от себя, но пальцы не желают отпускать его, оно как нить, как верёвка, как прочный канат! Цепляясь за него, захлёбываясь, она подтягивается — так долго, что это кажется вечностью, и, наконец, оказывается на поверхности. Под ногами нет дна — ну вот и конец, бесполезно, вода всегда получает то, что ей предназначено. Но она колотит руками, тщетно, захлёбывается… Кай, Кай… я больше не могу, но пока я жива… я буду…