Последнее прощение - Келлс Сюзанна - Страница 5

В долине глухо прокричала сова, охотившаяся среди буков. Мимо окна бесшумно прошмыгнули летучие мыши, пролетела привлеченная пламенем свечи ночная бабочка, отчего служанка Чэрити испуганно взвизгнула.

— Закройте окно, мисс Доркас.

Кэмпион обернулась. Чэрити выдвинула свою низенькую кровать из-под постели Кэмпион и подняла перепуганное бледное лицо.

— Больно было, мисс?

— Всегда больно, Чэрити.

— Зачем вы это сделали, мисс?

— Не знаю.

Кэмпион снова повернулась в сторону успокаивающей ночной темноты. Каждую ночь она молилась, чтобы Бог помог ей стать добропорядочной дочерью, но все равно не могла угодить отцу. Она знала, что купаться в ручье — грех, но не могла понять почему. В Библии нет заповеди «не купайся», хотя нагота, как говорили, греховна. И соблазн возникал снова и снова. Но теперь ее уж конечно больше не пустят к ручью.

Она подумала о Тоби. Рассвирепевший отец приказал ей в течение месяца безотлучно сидеть дома. Значит, в воскресенье ей в церковь не попасть. Наверное, можно было бы ускользнуть и пойти в сторону дороги, ведущей на север, к замку Лэзен, но она не сможет этого сделать. Когда ей запрещалось покидать дом, отец приставлял к ней кого-нибудь из своих соглядатаев.

Любовь. Это слово томило ее. Бог — это любовь, хоть отец постоянно твердил о Боге гнева, наказания, злобы, мести и силы. И, тем не менее, Кэмпион нашла в Библии строки о любви. «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина». «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня». «И знамя его надо мною было любовью». «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя». Отец сказал, что Песнь Соломона — не более чем выражение любви Бога к своей церкви, но она ему не поверила.

Она всматривалась в темноту, окутавшую долину Уэрлаттон, и думала об отце. Она боялась его, хотя должна была бы любить. Однако страх все-таки не проникал в глубину души. У нее была тайна. Тайна, за которую она цеплялась днем и ночью. Какой-то сон, который никогда не покидал ее. И в этом сне она была будто бестелесной душой, наблюдавшей за самой собой в Уэрлаттоне. Она улыбнулась, спохватившись, что называет бестелесную душу словом Кэмпион. И та смотрит, как Доркас слушается отца или хотя бы пробует повиноваться. У нее было такое чувство, будто она сама не имеет к этой усадьбе никакого отношения. Она не могла этого объяснить, так же как Тоби Лэзендер был не в состоянии растолковать, каким образом холодные пальцы ощущают давление рыбы в воде. И все же предчувствие, что она чем-то отличается от остальных, помогло ей сопротивляться дикой отцовской воле. Ее душа питалась мечтами о любви, верой в то, что где-то за мрачной высокой тисовой изгородью существует доброта, что рано или поздно она отправится в тот запутанный мир, который отвергал Мэттью Слайз.

— Мисс?

Чэрити пятилась назад от порхающей ночной бабочки.

— Знаю, Чэрити. Ты не любишь ночных бабочек.

Кэмпион усмехнулась. Наклонившись, она снова почувствовала боль в спине, но все же поймала большую бабочку двумя руками, ее крылья затрепетали в ладонях, и она выпустила ее назад, во мрак, на волю — туда, где охотились совы и летучие мыши.

Она закрыла окно и опустилась на колени возле кровати. Повинуясь долгу, помолилась за отца, Эбенизера, Гудвайф, за слуг, а потом с улыбкой на лице за Тоби. Мечты опять всколыхнулись. В них не было никакого смысла и не было почти никакой надежды, и, тем не менее, она была влюблена.

Три недели спустя, когда хлеба стали такого же цвета, что и волосы Кэмпион, и английское лето обещало небывалый урожай, в Уэрлаттон пожаловал гость.

Вообще, гости здесь случались редко. Иногда лишь странствующему проповеднику с устами, опаленными ненавистью к королю и епископам, могли оказать гостеприимство. Но сам по себе Мэттью Слайз был не из общительных людей.

Гостя, как сообщили Доркас, звали Сэмьюэл Скэммелл. Брат Сэмьюэл Скэммелл, пуританин из Лондона! Чэрити была в восторге от его приезда. Она пришла в спальню к Доркас, когда последние лучи солнца гасли над долиной.

— Гудвайф говорит, что вам, мисс, нужно надеть лучшее выходное платье. В зале постелили ковры.

Кэмпион порадовалась щебетанию Чэрити.

— Ковры?

— Да, мисс. А еще хозяин приказал зарезать трех молодок! Представляете, трех! Их Тобиас уже принес. Гудвайф печет пирог.

Чэрити помогла Кэмпион одеться, оправила белый полотняный воротник на плечах.

— Вы, правда, хорошо выглядите, мисс.

— Да?

— Это воротник вашей матушки. Его так легко было штопать. — Чэрити помяла в пальцах краешек. — На вас он кажется намного больше!

Марта Слайз была высокой и толстой, а голос ее соперничал с голосом Гудвайф Бэггерли в совместной борьбе за искоренение грязи в Уэрлаттоне. Кэмпион приподняла краешек воротника.

— Как приятно было бы хоть раз надеть что-нибудь красивое. Помнишь ту женщину в церкви два года назад? Ее еще преподобный Херви отчитал за то, что разоделась, как блудница?

На женщине был красивый мягкий шелковый воротничок.

Чэрити нахмурилась.

— Мисс, это вредная страсть! Про себя Кэмпион вздохнула:

— Извини, Чэрити, я ляпнула не подумав.

— Бог вас простит, мисс.

— Я об этом помолюсь, — солгала Кэмпион. Она давно поняла, что лучший способ избежать гнева Господня — как можно чаще на словах заверять его в своей преданности. Если бы Чэрйти разболтала Гудвайф о желании Кэмпион вырядиться в кружева, а Гудвайф, в свою очередь, доложила бы хозяину, тот не преминул бы устроить выволочку. Вот почему, думала Кэмпион, ее и научили лгать — чтобы избежать наказания. Наказание лучше всего учит обманывать.

— Ну, вот я уже и готова.

Мэттью Слайз, двое его детей и гость ужинали в дальнем конце залы. Ставни на огромных окнах не были закрыты. Спускавшиеся на большую лужайку сумерки наводили тоску.

Сэмьюэлу Скэммеллу, догадалась Кэмпион, было уже за тридцать, а изрядная грузность свидетельствовала об очень уж либеральной диете. Его лицо напоминало отцовское — такое же крупное, массивное. Но если отцовское выражало силу, то у Скэммелла оно было каким-то мягким, будто кости и те были нетвердыми. Он часто облизывал свои пухлые влажные губы. Ноздри напоминали две огромные черные пещеры, из которых торчали темные волоски. Он был уродлив, и коротко остриженные черные волосы явно не придавали благообразности.

Он, казалось, стремился всех ублажить, с уважением слушал мычание Мэттью Слайза о погоде и видах на урожай. Кэмпион молчала. Эбенизер, на чьем худом лице была заметна тень бороды и усов, не исчезавшая даже после бритья, поинтересовался у брата Скэммелла родом его занятий.

— Я строю суда. Не я лично конечно же, а те, кого я нанимаю.

— Морские суда? — спросил Эбенизер, уточняя.

— Нет, нет, воистину нет! — засмеялся Скэммелл будто над шуткой. Он улыбнулся Кэмпион. К губам прилипли крошки пирога с цыпленком, приготовленного Гудвайф. Такими же крошками был покрыт и камзол из толстого черного сукна, а на белом воротничке с двумя кисточками красовалось пятно от соуса.

— Суда для лодочников.

Кэмпион промолчала. Эбенизер хмуро глянул на нее, потом подался вперед.

— Для лодочников?

Скэммелл приложил руку к животу, широко открыл маленькие глазки и безуспешно попытался подавить легкую отрыжку.

— Воистину так. Видите ли, в Лондоне у нас главная улица — Темза. — Он опять обращался к Кэмпион. — Лодочники перевозят пассажиров и грузы, а мы строим для них основную часть лодок. Мы и по заказам от крупных домов работаем.

Он взглянул на Мэттью Слайза.

— Например, мы строим баржу для милорда Эссекса.

Мэттью Слайз что-то проворчал. На него не произвело слишком большого впечатления то, что у Сэмьюэла Скэммелла были дела с генералом парламентских войск.

Наступила тишина, только Скэммелл скрежетал ножом по тарелке. Кэмпион отодвинула в сторону жилистого цыпленка, попытавшись спрятать его под сухой коркой пирога. Она знала, что ведет себя грубо, и отчаянно пыталась придумать, что бы такое сказать гостю: