Бледный убийца - Керр Филипп - Страница 39

– Вот чего стоят его хваленые шпионы.

– И еще, комиссар. В один из указанных дней Штрайхера видели возвращающимся из аэропорта Фурт в Нюрнберге.

– А сколько времени занимает перелет из Берлина в Нюрнберг?

– Самое большее два часа. Хотите, чтобы я навел справки в аэропорту Темпельхоф?

– Мне пришла в голову идея получше. Отправляйтесь-ка к ребятам из отдела пропаганды на Муратти. Пусть они дадут вам хорошую фотографию Штрейхера. А лучше попросите фотографии всех гауляйтеров, чтобы не привлекать внимания. Скажите, что они нужны для службы безопасности рейхсканцелярии, это всегда звучит очень убедительно. Когда вы их получите, пойдите и поговорите с этой девочкой Хирш. Может быть, она опознает Штрейхера как человека, который сидел в машине.

– И что тогда?

– Если она его опознает, у нас с вами появится много новых друзей. За одним существенным исключением.

– Этого-то я и боюсь.

Четверг, 29 сентября

Чемберлен вернулся в Мюнхен. Он снова собирался вести переговоры. Шериф тоже прибыл, но всем было ясно, что, когда начнется стрельба, он будет смотреть совсем в другую сторону. Муссолини отполировал пряжку на ремне и свою лысину и примчался, чтобы предложить поддержку союзнику по духу.

Пока все эти важные персоны приезжали и уезжали, молодая девушка, ничтожная песчинка на фоне событий, разворачивающихся в мире, пропала, отправившись за покупками на ближайших рынок.

Моабитский рынок располагался на углу Бремерштрассе и Арминиусштрассе. Большое здание из красного кирпича своими размерами напоминало товарный склад, где рабочий люд Моабита – то есть практически все, кто жил в этом районе, – покупал сыр, рыбу, колбасу, мясо и другие свежие продукты. На рынке имелось даже два или три закутка, где можно наскоро выпить кружечку пива и съесть сосиску. В здании всегда толпился народ, и было в нем по крайней мере шесть выходов. Это не то место, где можно бродить не спеша. Большинство посетителей рынка вечно торопятся, у них нет времени стоять и глазеть на вещи, которые они не могут себе позволить купить, да, впрочем, на Моабитском рынке и нет таких товаров. Поэтому моя одежда и неспешная походка выделяли меня из толпы.

Мы знали, что Лиза Ганц пропала именно здесь, потому что один из продавцов рыбы нашел хозяйственную сумку, которую позже мать Лизы опознала как принадлежащую ее дочери.

Кроме этого, никто ничего не видел. На Моабитском рынке люди не обращают на вас особого внимания, если вы не полицейский, разыскивающий пропавшую девушку, и даже в этом случае на вас смотрят просто из любопытства.

Пятница, 30 сентября

Днем я был вызван в штаб-квартиру Гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Проходя через основной вход, я поднял глаза вверх и увидел женщину, сидевшую на завитке размером с шину грузовика, – она реставрировала лепное украшение. Над ее головой парили два херувима, один из которых чесал в затылке, а у другого на лице было написано удивление. Я подумал: наверное, они пытаются понять, почему Гестапо выбрало для себя именно это здание. На первый взгляд. Школа искусств, размещавшаяся раньше на Принц-Альбрехт-штрассе, 8, и Гестапо, занимающее это здание сейчас, не имеют между собой ничего общего, кроме стремления, если верить расхожей шутке, вставить всех в рамки. Но в тот день меня больше удивляло, почему Гейдрих вызвал меня именно сюда, а не во Дворец принца Альбрехта, расположенный рядом с Вильгельмштрассе. Без сомнения, у него были на то свои причины. Гейдрих ничего не делает без причины, и я был уверен, что нынешняя мне так же мало понравится, как и все остальные.

За главной дверью вас ожидает служба безопасности. После этого, пройдя вперед, вы оказываетесь у подножия лестницы размером с акведук. А поднявшись на один пролет, попадаете в зал для посетителей со сводчатым потолком и тремя окнами в виде арок, сквозь которые мог бы свободно пройти локомотив. У каждого окна – деревянная скамья, какие можно увидеть в церквах, я уселся на одну их них и, как мне было велено, стал ждать.

На постаментах между окнами стояли бюсты Гитлера и Геринга.

Я немного удивился – чего это вдруг Гиммлер оставил здесь голову Толстого Германа, учитывая их горячую ненависть друг к другу. Может быть, Гиммлер считал этот бюст произведением искусства? А может быть, его жена была дочерью главного раввина?

Прошел почти час, прежде чем передо мной из двойных дверей появился наконец Гейдрих. Он нес в руке портфель и, увидев меня, отослал своего адъютанта.

– Комиссар Гюнтер, – обратился он ко мне, и такое обращение, по-видимому, показалось ему забавным. Он повел меня вдоль по галерее. – Я думаю, мы можем снова прогуляться в саду, как в прошлый раз. Вы не откажетесь проводить меня до Вильгельмштрассе?

Мы прошли через арочную дверь и спустились по другой массивной лестнице в печально знаменитое южное крыло здания, где когда-то располагались мастерские скульпторов, а теперь были тюремные камеры Гестапо. Я их очень хорошо запомнил, потому что мне уже пришлось здесь однажды посидеть, правда, недолго, и я почувствовал облегчение, когда мы вышли из здания и оказались на свежем воздухе. Никогда нельзя распознать замыслы Гейдриха.

Он остановился на какое-то мгновение, глядя на свои часы «Ролекс». Я хотел было заговорить, но он поднял указательный палец и, словно соблюдая конспирацию, приложил его к своим тонким губам. Мы стояли и ждали, только я понятия не имел чего.

Через минуту или чуть больше раздался залп, и эхо от него раскатилось по саду. Затем еще один и еще. Гейдрих снова взглянул на часы, кивнул и улыбнулся.

– Ну что, пойдем? – сказал он, ступая на дорожку, посыпанную гравием.

– Это что, в мою честь? – спросил я, прекрасно зная, что это было.

– А, эта пальба? – Он усмехнулся. – Нет-нет, комиссар Гюнтер. Вы слишком много о себе воображаете. И кроме того, я не думаю, что вам нужен дополнительный урок, демонстрирующий силу. Просто я добиваюсь пунктуальности. Говорят, что для королей – это простая вежливость, но для полицейского – это критерий его профессиональной пригодности. В конце концов, если фюрер смог добиться, чтобы поезда не опаздывали, самое меньшее, что могу сделать я, – это потребовать, чтобы несколько священников были ликвидированы в точно назначенное время.

Я подумал, что Гейдрих все-таки преподал мне наглядный урок. Таким способом он хотел дать мне понять, что знает о моей стычке со штурмбанфюрером Ротом из 4В-1.

– А почему перестали расстреливать на рассвете?

– Жители соседних домов жаловались.

– Вам сказали священники, правда?

– Католическая церковь – это такой же международный заговор, как большевизм и иудаизм, Гюнтер. Мартин Лютер возглавил одну Реформацию, фюрер возглавит другую. Он ликвидирует власть Папы Римского над немецкими католиками, хотят этого священники или нет. Но это совсем другое направление деятельности, и пусть им лучше занимаются те, кто в этом хорошо разбирается. Я пригласил вас не для этого. Хотел рассказать вам об одной проблеме, с которой я столкнулся. Дело в том, что на меня оказывают определенное давление Геббельс и его писаки с Муратти, которые утверждают, что дело, которое вы расследуете, надо предать гласности. И я не знаю, сколько еще времени мне удастся сопротивляться их натиску.

– Когда вы поручили мне это дело, генерал, – сказал я, закуривая сигарету, – я был против запрета на освещение его в печати. Однако теперь я убежден, что наш убийца как раз и добивается, чтобы о нем писали все газеты.

– Да, Небе мне говорил, что вы разрабатываете версию о том, что это что-то вроде заговора, составленного Штрейхером и его дружками, ненавидящими евреев, с целью устроить погром еврейскому сообществу, проживающему в столице.

– Это звучит нелепо только в том случае, если вы не знаете Штрейхера, генерал.

Он остановился и, засунув руки глубоко в карманы своих брюк, покачал головой.