1937. АнтиТеррор Сталина - Шубин Александр Владленович - Страница 18

Но стремление к ведомственной автономии – это тоже позиция. Именно из нее вытекало поведение, которое, схематизируя, можно представить как «умеренность». В действительности соратники не заставляли Сталина принимать нужные им решения, а уговаривали его. Сталин мог отправить любого из них «на другую работу», но не мог не советоваться. Ведомственно-клановые интересы способствовали при прочих равных покровительственному отношению к подчиненным, среди которых было немало бывших оппозиционеров, внимательное отношение к аргументам спецов. Сталин же как гарант целостности системы и неумолимого продвижения по пути коммунистических преобразований должен был «выкорчевывать» эти человеческие отношения между «винтиками» государственной машины. Тем более, что «винтики» были «заражены» жизнелюбием, которому способствовало всевластие бюрократии. «Термидорианское перерождение» партии, о котором говорил Троцкий, стало и проблемой для Сталина, особенно теперь, когда он сам перестал быть покровителем партийного аппарата и стал отвечать за государство в целом, за государственный центр, которому противостоит жизнелюбивая, эгоистичная бюрократия. После разгрома общества именно она стала источником сопротивления человеческого начала государственной идее и социально-экономической марксистской схеме.

Ведомственная переменчивость, о которой пишет О.В. Хлевнюк, носила социально-экономический характер, но сама защита людей от центра была непосредственно связана с отношением к репрессиям, с устойчивой «умеренностью» по этому вопросу. Так, заместитель Генпрокурора СССР А. Вышинский, выступая на очередном процессе «вредителей» (новая волна таких репрессий прокатилась в 1933 г., как бы ставя финальную точку по итогам процессов Первой пятилетки), призвал к развертыванию дальнейших репрессий в Наркоматах тяжелой промышленности и земледелия, которыми руководили С. Орджоникидзе и Я. Яковлев. Наркомы воспротивились этому, показав, что «вредители» на самом деле не так уж и виноваты, а может быть, вовсе не виноваты. Они руководствовались деловыми соображениями. В сентябре 1933 г. Сталин писал: «Поведение Серго (и Яковлева) в истории о «комплектности продукции» нельзя назвать иначе, как антипартийным… Я написал Кагановичу, что против моего ожидания он оказался в этом деле в лагере реакционных элементов партии»[145]. Теперь признаком антипартийности и реакционности стало противостояние репрессиям, проводимым даже в агитационных целях.

Партийцев рангом пониже за антипартийное и тем более реакционное поведение немедленно бы исключили из партии. Но кем заменить старого друга Орджоникидзе и верного, хотя и способного ошибаться Кагановича. В том же письме Молотову Сталин жалуется, что нельзя долго оставлять на хозяйстве Куйбышева – он может запить. Нужно срочно готовить смену – послушных, исполнительных руководителей, способных вести дела по разработанной Сталиным стратегической линии.

На волне «большого скачка» мощь ведомственных и территориальных кланов росла. О.В. Хлевнюк пишет об этом: «Могущественные советские ведомства, возглавляемые влиятельными руководителями, были не просто проводниками «генеральной линии». Приобретая немалую самостоятельность и вес в решении государственных проблем, они во многих случаях диктовали свои условия, усугубляя и без того разрушительную политику «скачка»: постоянно требовали увеличения капитальных вложений, противодействовали любому контролю над использованием выделенных средств и ресурсов и т.д. Огромный партийно-государственный аппарат в полной мере демонстрировал все прелести бюрократизма, косности, неповоротливости и, как обычно, настойчиво отстаивал свои корпоративные права»[146].

10 июля 1931 г. было принято постановление Политбюро, гласившее: «Никого из специалистов (инженерно-технический персонал, военные, агрономы, врачи и т.п.) не арестовывать без согласия соответствующего наркома (союзного или республиканского), в случае же разногласия вопрос переносить в ЦК ВКП(б)»[147].

О.В. Хлевнюк констатирует: «В первой половине 30-х годов каждый член Политбюро считал неприкосновенным свое собственное право карать или миловать своих подчиненных и крайне болезненно реагировал на попытки вторжения в его ведомство всякого рода посторонних контролеров и инспекторов»[148]. Такой иммунитет партийно-хозяйственных кланов, очевидно, противоречил сталинской концепции монолитной партии. Но в период борьбы фракций, а затем «бури и натиска» Первой пятилетки Сталин предпочитал опираться на бюрократических «баронов», признавая их права решать судьбу своих «подданных».

Однако стратегически Сталин стремился к монолитности правящего класса – без фракций, территориальных и ведомственных кланов. Но с неуклонностью социального закона из партийных кадров снова складывались кланы и группы, что вело к распаду сверхцентрализованной системы. Чем дальше удавалось продвинуть страну по пути превращения в единую фабрику, тем выше становился предел прочности новой системы. Но на том же пути росла масса бюрократии и ее власть, ее чисто человеческое стремление к бесконтрольности.

Эта проблема лишь обострилась по мере разочарования в итогах «большого скачка». На фоне славословий об успехах Пятилетки каждый из лидеров знал о провалах в своей и сопредельных областях и сферах. Это заставляло бояться ответственности и подозревать Сталина в обмане. Настроения недовольства в партии подогревались старыми товарищами и сотрудниками из оппозиционных кругов, среди которых Рютин и Смирнов были краями широкого спектра. В шепотках за спиной Сталина звучали призывы к его смещению. Группа надежных сторонников Сталина в ЦК сужалась, росло ненадежное «болото». Борьба с трещинами в системе, за превращение людей в детали механизма была борьбой не на жизнь, а на смерть.

Оттепель и оппозиция

Со второй половины 1933 г. сталинское руководство решило, что пора ослабить натиск «социалистической реконструкции». Были ограничены репрессии против крестьянства, часть осужденных в процессе коллективизации освобождались, с них снималась судимость. Этот сталинский «неонэп» преследовал цель не только упорядочить образовавшийся в результате «большого скачка» социальный «бурелом», но и затянуть трещины, образовавшиеся в партии, – привлечь к работе кадры, негодные в период «штурма», но достаточно компетентные, чтобы обеспечивать наладку возникшей машины и сглаживания разрушительных последствий ее создания.

В 1934 г. укреплялось «правовое государство». ОГПУ было реорганизовано и влито в состав вновь созданного Наркомата внутренних дел (НКВД), который возглавил Г. Ягода.Родственник Я. Свердлова, помощник Менжинского, талантливый хозяйственник, элитарный сноб – руководитель новой эпохи.

Из ссылок вернули снова униженно раскаявшихся левых оппозиционеров. Почему они опять согласились на унижения? Незадолго до ареста 1932 г. Каменев напишет о писателе А. Белом: «Трагикомедия эта заключается в том, что, искренне почитая себя в эти годы участником и одним из руководителей крупного культурно-исторического движения, писатель на самом деле проблуждал все это время на самых затхлых задворках истории…»[149] Самое страшное для бывших большевистских вождей было стать героями такой «трагикомедии», «блуждать на затхлых задворках истории». Каменев и Зиновьев не хотели заканчивать свою жизнь, как Меньшиков в Березове. Они пишут покаянные письма: «Я обращаюсь к Вам с горячей личной просьбой: помогите мне ликвидировать глупейший период моей жизни, приведший меня на 15-м году пролетарской революции к полному отрыву от партии и советского государства». Причина ошибок, которые опять признает Каменев в этом письме: не понял вовремя, что Сталин может руководить партией не хуже Ленина. Бывшие вожди «бьют копытом»: «События на Западе и Востоке, нарастание бурной атмосферы превращает сидение в стороне от работы буквально в «моральную пытку»…»[150] Для Бухарина приближение «больших мировых развязок»[151] тоже является надеждой. В решающем мировом сражении былые разногласия будут не так важны, а способности бывших вождей – на вес золота. Сталин тоже много думал о «мировых развязках». А не ударит ли ему в спину коммунистическое подполье при первых неудачах?