Возвращённые метафизики: жизнеописания, эссе, стихотворения в прозе - Зорин Иван - Страница 1

Предисловие

Ребёнок попадает в музей. Его окружает лабиринт, спрятанный под стекло, хаос, упорядоченный множеством вывесок. Они вызывают у него страх, недоумение, улыбку, заставляя неметь или кричать. Ребёнку сулили, что из этих встреч сложится его мировоззрение, оправдание «я» и речь на последнем суде. Но, отстав от экскурсовода, он беспомощно озирается, и указатели только множат его растерянность.

Этот музей - культура. Каждый из нас - такой ребёнок.

Расширение одной метафоры

Венецианец Амброджо Контарине, ходивший в Персию в конце XV века, упоминает о язычниках, кочующих по просторам московского княжества. «Рассказывают, - пишет он, - что народ этот поклоняется первой попавшейся вещи». Спустя пятьсот лет замечание итальянца наталкивает на метафору, взывая к обобщению.

Современная пропаганда легко манипулирует сознанием, убеждая в непреходящей значимости любой наперёд взятой фигуры - футболиста, актёра или рок-звезды. Последняя попытка освободиться от оков массового внушения провалилась на заре века. Кнут Гамсун, вспомнивший Руссо с его побегом в пастораль лесов, успех толстовства и кратковременное торжество анархических идей - это осколки одинокой дрезины, смятой локомотивом Организованности. Сыр всегда в мышеловке. Безоговорочное подчинение - цена комфорта, цивилизация подразумевает рабство. Это хорошо чувствовали стихийные бунтари. Но ХХ век окончательно подавил очаги сопротивления. Информационные средства, способные творить кумиров и создавать богов, рождающие вселенские мифы и погружающие в коллективные сны, всесильны, и потому трудно не поддаться гипнозу толпы. Вероятно, мы являемся последним поколением, которому в какой-то мере это ещё удаётся, но в дальнейшем потребуется напряжение уже нечеловеческое. Да и мы радикально меняемся. Диких гусей вытесняют одомашненные сородичи, общество принимает добровольный постриг.

«Они поклоняются любой наперёд заданной вещи, - удивляется древний путешественник, - они готовы почитать идолом всё, на что укажут жрецы»*1. Пророчествовал ли Контарине о сегодняшнем дне? Навряд ли. В нашем юном и вечном мире мы все обречены лишь на обманчивый хоровод метафор и невнятный сумбур случайно произнесённых истин.

Ступени небытия

Не вырвавшееся признание, не сделанное предложение - слова, так и не одолевшие порога молчания, похороненные не рождёнными, влияют на судьбы, быть может, не меньше их явленных миру собратьев. Дорогу от смутного ощущения до истины, от предчувствия до банальности осиливают единицы, энергичное, но ничтожное меньшинство. Отголоски вечной тишины, допущенные к нашему бытию потусторонностью, птицы, перелетевшие Ахерон, - это лишь вершина айсберга. Сколько замыслов умерло в воображении, сколько мыслей не облечено в слова! Мычащее стадо, сгрудившееся у стены небытия!

У небытия своя, неведомая нам иерархия. Для нас приказы, не отданные при Ватерлоо, так же эфемерны, как и сообщения вчерашних газет, а неосуществлённое намерение - такое же ничто, как и шутки прошедшей вечеринки. Они принадлежат прошлому, которого нет, памяти, которую подчиняет будущее. Разница для нас определяется лишь степенью осведомлённости, глубиной посвящения. А всё не произнесённое, любое движение души может хранить только Книга небес.

Грёзы, недомолвки, сны, несбыточные мечтания, погребённые в нас порывы - мир буквально соткан из их паутины. Мысль изречённая есть ложь, лучшее стихотворение - ненаписанное. Где грань, которую мы именуем воплощением? Вправе ли мы вслед за христианством считать слово зыбким рубежом сотворённого? Всё-таки в начале было дословие, из которого потом возникла цивилизация словесных обёрток, и желание - отец мысли.

Иногда кажется, что Сократ реальнее многих живущих ныне, а иногда - что перед небытием все равны. Ведь извержение Везувия и кашель иудея, нога которого последней покинула Египет, у ворот небытия одинаково неразличимы. На пути от суеты к безмолвию нам всем предстоят одни и те же ступени, нам всем уготовано восхождение к забвению.

Эти строки посвящаются тем бесчисленным, как блики дрожащей листвы, оттенкам ощущений, которые промелькнули сегодня, пятого августа две тысячи восьмого года, когда писалось это эссе, и которые не нашли в нём своего отражения.

Зеркало

Тому, что просвещение подразумевает изворотливость, масса свидетельств.

Итальянские кондотьеры эпохи Возрождения имитировали сражения, без единой царапины захватывая или оставляя поля брани. В междоусобицах наёмники щадили наёмников, победителя определяли договорённость и золото. Это профессиональное братство удлиняло короткий век воина, делая из битвы театр, а из шпаги - украшение. Повсюду на Апеннинах торжествовало лукавство. Гладиаторы превратились в комедиантов, рыцари - в ловких шутов. Когда железные солдаты Карла VIII перешли Альпы, итальянские войска в ужасе разбегались. «Французы убивают всерьёз!» -удивлённо кричали потомки легионеров, позволяя варварской жандармерии грабить цветущие города.

Эта история чужого малодушия вызывает теперь усмешку. Но прошлое отражает будущее, хотя оно, быть может, и зеркало для слепых. Потомки христиан, мы не видим в этой истории себя - нашу веру «как бы», с её комфортабельным лицемерием, страхом поступка, хитросплетением слов, которое рассыплет судный вопрос о соответствии Слова и Дела.

Литературный психологизм

Гамлет, узнав тайну гибели короля, медлит. Его нерешительность растягивается на пять действий, его поведение находит отклик уже четыре столетия. Противоречивое, оно создаёт ускользающий, а значит, вечно манящий образ. Характер человека невозможно выразить, исчерпав жалкий лексикон человеческих качеств: коварство, алчность, доброта, жестокость, злость, ревность, суетность, робость. Нас программируют иные коды, нами управляют иные программы, о которых мы лишь смутно догадываемся. Наш язык отрезан от реальности, наша сущность невыразима в словах.

В античных трагедиях ещё нет, или почти нет, привычки мотивировать поступки. Фатум, судьба и воля богов - вот что движет героями помимо воли Софокла и Еврипида. Христианское Средневековье имело один Камертон, один Идеал, задающий и масштаб, и систему координат. Житийный портрет окаймляется бесхитростной рамкой заповедей. И только литература Нового времени претендует на объяснения. Список её попыток (место в нём определяется авторским талантом) необычайно длинен - от художественного метода Толстого до големов глянцевых изданий. Кажется, что предпринятый маневр позволяет сдвинуться с мёртвой точки, получая вместо скупой иконы полотно, приближающее к подлиннику. Кажется, ещё чуть-чуть - и завеса разорвётся. Несколько поколений подпало под этот гипноз. Но литература, исповедующая психологизм, - царство кривых зеркал. Её отражения походят на реальность, как прописные истины на то, что ждёт за порогом школы. Следить за душевными переживаниями персонажей - прерогатива юности, искренняя наивность - удел невинных. С годами всё отчётливее проступает разница между оригиналом и копией, и к романам теряется интерес*2.

Освобождение от запретов привело к ренаровским откровениям, снятие табу - к обнажающей болтовне, обречённой искажать, как вопли пересмешника. Наше поведение - это бесконечные переливы настроения, калейдоскоп превратностей, череда ощущений, порывов, встреч, воспоминаний, болезней, предчувствий, необъяснимых совпадений и невидимых утрат, это свалка впечатлений, неразгаданных загадок и опыта, который не втиснуть ни в какую книгу. Онегин, Гобсек, Свидригайлов и Болконский - отзвуки одного «я», детали сокровенного, его далёкое эхо. Мы - вереница других в нас. Я - царь, я - раб, я - червь, я - Бог.