Храм - Акимов Игорь Алексеевич - Страница 33

На площадке он осмотрелся, подошел к дизелю, поднял капот, покопался внутри; спросил через плечо: «А соляра в нем есть?» Н пожал плечами. «Проверим», — сказал председатель, прикрыл капот и завел дизель с первой же попытки. Дизель даже не прокашлялся — сразу заработал ровно и мягко. Председатель достал свой краснодарский «мальборо», закурил, послушал рокот дизеля. «Новье, — заключил он. — Классная машина... Вот ты мне скажи...» — Он повернулся к Н; теперь лицо его было умиротворенным. Чеку вставили на место, понял Н, и граната не взорвется. «Согласись, — сказал председатель, — ведь простой же механизм... Так почему немецкому — душа радуется, а от нашего — одни нервы да хлопоты?» Н улыбнулся. «Не возражаешь, если он немножко поработает? — Председатель кивнул в сторону села. — Пусть послушают. Это моя артподготовка. — Он взглянул на часы. — Минут десять хватит, чтобы созрели...»

Его настроение явно улучшалось. Он переварил стресс от ночного грабежа и с удовлетворением прислушивался, как душа поворачивается к свету.

— Ну и люди! — Это было сказано почти с любовью. — Ведь каждый в отдельности — и человек хороший, и вроде бы не дурак. А как соберутся втрех, вчетырех — куда девается сердце? почему не думает голова? А ведь тут их — целое село!..

Он запрокинул голову, подставив лицо невидимой мороси, и смотрел, не закрывая глаз, в серую пелену. «Самый мерзкий цвет, — пробормотал он, — глазу не за что зацепиться. Как в морге. Да и не нужны глаза там, где ничего нет...»

Если бы Н мог говорить, а председателю, предположим, очень бы хотелось услышать его мнение, он бы сказал, возможно, такое: за этой пеленой прячется солнце (опять монада!), и уже хотя бы потому таким подтекстом эта пелена интересна. Еще б он мог сказать, что для художника эта серая пелена мерцает сотнями оттенков; но, скорее всего, говорить именно этого не стал бы: Н прибегал к интеллектуальным аргументам только по необходимости — когда именно их от него ждали. По счастью, сейчас председатель не ждал от него ничего, поэтому можно было даже не выдавливать из себя вежливую улыбку.

Впрочем, меланхолия председателя рассеялась быстро. Счастливая способность превращать все в игру сделала его память выборочной: едва негатив был пережит — память тут же от него избавлялась. Но уж если какая-то заноза оставалась в ней, то с единственным намерением — поквитаться. С ним легко дружить, подумал Н, и слава Богу, что никогда он не будет моим врагом. Вот уж чего себе я бы никогда не пожелал.

Председатель еще раз взглянул на часы, сказал «Пора», — выключил дизель и достал из кармана мобильник. Набирал номер почти не глядя: его мысли были где-то далеко, точнее — глубоко в его душе. Что он ищет?

— Привет, Полина! — по вспыхнувшим глазам председателя Н понял, что тот поймал кураж, и теперь ему не нужно думать о словах и мыслях — все само собою сладится. — Чай уже выпила?.. Дело доброе. Теперь слухай сюда. Включи селектор на все хаты. Предупреди народ, что я сейчас говорить буду. — Он заметил, что Н пошел в храм, и окликнул его. — Обожди. Я ж специально пришел, чтобы поработать рядом. Вместе пойдем.

Ему нужен был зритель. Оно и понятно: без зрителя — какой кураж...

Председатель минуту слушал, изредка поддакивая, но поскольку информация неведомой Полины явно стала перерождаться в банальный женский треп, вдруг оборвал ее:

— Ладно, ладно — об этом после поговорим. Ты мой канал вывела на селектор? Включай. — Он растер сапогом недокуренную сигарету, прокашлялся и подмигнул Н. Но уже в следующее мгновение его глаза стали пустыми: он весь сосредоточился на владевшем им чувстве. — Доброго ранку, панове добродии! Звертаюсь до вашей памяти и совести. Сперва о памяти. Деды нам завещали: сколько будет жить храм — столько будет жить и село. Шестьдесят лет храм был мертв — а мы разве жили? Теперь сам Господь зажег в храме жизнь, она пока едва тлеет, как Марийчина лампадка — а вы уже спешите ее затоптать... Или никто из вас не хочет жить по людски?... — Он сделал паузу, потому что сердце мешало ему говорить. Председатель закрыл глаза и терпеливо ждал, пока сердце успокоится. — Теперь о совести... Я понимаю, что от нашей злыденной жизни могло очерстветь любое сердце. Но вы же не крадете у соседа! — так почему же вы решили, что у Господа красть можно? Вы что же вообразили: если грех разделить на всех, то это уже и не грех вовсе?.. В этом мире уже нет ничего, что было бы ничьим. Все кому-нибудь да принадлежит. То добро, которое вы крадькома растаскивали этой ночью — от Господа, и направлено им целевым назначением: не на рынок, не в металлолом, не свинарники латать. На восстановление Храма!.. — Он перевел дыхание, погримасничал, разминая вдруг занемевшие губы, и хищно оскалился. — Думаю, все вы теперь у черного ангела на заметке. Что он с вас возьмет за те трубы, гвозди и доски — то его дела. Его не побоялись — ваша забота. Но как вы могли забыть обо мне?! — вот чего никак не возьму в толк. — По лицу председателя было видно, что он и в самом деле этому изумлен. — Так вот — беспамятных и страдающих временным потемнением ума предупреждаю: есть еще и мой счет. И горе тому, кто хоть один Господень гвоздик утаит... Короче: чтобы к полудню все было на месте.

Он отключил телефон, положил его в карман, потянулся до хруста и сказал весело:

— Ох и добре в такое утро потрудиться!..

 XIII

Во второй половине апреля ударила жара. Как объясняли телевизионные синоптики, пришедший от Азорских островов антициклон уперся в стоявший над Каспием атмосферный фронт, за которым температуры были без малого минусовые. С наскоку взять преграду не удалось; антициклон наливался волнами далекой атлантической жары, которую медленный вихрь поднимал куда-то в слепящий космос, прихватывая с собой соки всего живого. Но на земле жары не становилось меньше: гигантский насос гнал ее с запада, и конца этому не предвиделось.

Через село дважды проходили войска. Оба раза это были сводные механизированные батальоны. Пережившие Афган мужики собирались возле калиток, и, не обращая внимания на поднятую техникой пыль, судачили, что вот, мол, сколько уж лет прошло, а наши воюют все тем же старьем: и пушки те же, и калаши, а уж о броне и речь не идет, — страшно от одной только мысли, что вдруг судьба заставит снова в нее влезать.

Не только в ближних предгорьях, но и в горах боев не было. Постреливали — это случалось каждый день, дело обычное; однако до смертоубийства не доходило. Видать, это устраивало обе стороны. Какие времена — такова и война. Как-то после обеда Илья вышел по мобильнику на председателя. «Я уже в Крутом яру; со временем хреново. Встречай меня на околице — дело есть.» Председатель не ждал звонка и потому не спешил с ответом. «Хорошо, — сказал наконец. — Только давай договоримся сразу: в село твои парни не входят.» — «Это как же понимать?» — терпеливо спросил Илья. — «А ты подумай, — посоветовал председатель. — Пока до нас доберешься, все и сообразишь.» И отключился.

Появление банды ничего доброго не предвещало. Правда, до сих пор обходилось без эксцессов, но одно дело — мирное время, и уж совсем иное — когда преследователи тебя обложили, и может быть ты живешь свой последний день.

Председатель не думал о предстоящей встрече. Все возможные ее сюжеты были известны; если случится новый сюжет... Да откуда ему взяться? Карты на столе, расклад очевиден; подыгрывать никому председатель не собирался. Он воспринимал появление банды в одном ряду с привычными негативными явлениями природы: жарой, желудочной эпидемией, свалившей в прошлом месяце половину села, участившимися пожарами, смертью фельдшера Кирилыча... Разве с этим поспоришь?

Пройдя к околице, он сел на корточки в рябой тени старой низкорослой акации. Жесткая кора атаковала спину в трех, нет, уже в двух, а вот теперь только в одном месте, но председатель не сдвинулся даже на миллиметр. Он знал, что происходит слияние; нужно потерпеть, а потом станет совсем хорошо, потому что дерево отдаст ему столько, сколько он сможет принять.