Колдун на завтрак - Белянин Андрей Олегович - Страница 49

49

Ночи ждать не стали, так оно, может, и менее зрелищно, однако для нас главное — надёжность, а не ощущение праздника. Клизму я забрал заранее, а то ещё затопчут, порвут, да мало ли, чего зря рисковать? Сам Анатоль Францевич, как помнится, упоминал, что времени ему отпущено мало, но, с другой стороны, мог ведь и соврать. Это ж нечисть, им ни в чём верить нельзя…

Прохор вытребовал у калачинского батюшки целую крынку святой воды, куда мы, собственно, и опустили клизму, хорошенько запечатав сосуд листком с лубочным изображением святого Георгия, поражающего змия, а поверх ещё и толстым слоем освящённого свечного воска. После чего закопали в дальнем углу православного кладбища, то есть даже если эта тварь самым немыслимым образом попытается вырваться — атмосфера вокруг него будет крайне неуютная…

Ещё я послал денщика извиниться перед нашим полковым лекарем. Это было нетрудно, за треть ведра самогону Фёдор Наумович и самого Иуду простил бы, не то что пылкую горячность больного Прохора. А ближе к вечеру, так и не дождавшись дяди, мы сели на конюшне перекусить чем бог послал, ну и как-то продумать мирное разрешение сложившейся ситуации. Сошлись на том, что самое разумное будет отправить ей коротенькое, но подробное письмецо, чётко отвечающее на все животрепещущие вопросы.

Прохор настаивал, чтоб в стихах, типа так жалостливее и пробирает, но я, при детальном взвешивании, пришёл к выводу, что не стоит. Нагло спёр из дядюшкиного шкафчика перо, чернила и бумагу, уселся на крылечке и после третьей попытки сочинил вполне удобственное объяснение, оправдавшись по всем статьям:

«Здравствуй, свет мой Катенька. Мне и день без тебя прожить тяжко, а уж ночами вообще волком на луну вою с тоски немыслимой. Истомилось без улыбки уст твоих сердце казачье, нет жизни без омута очей твоих карих, нет счастья без объятий рук твоих лебединых! Мыслю дожить лишь до часу светлого, когда вновь увижу тебя, звёздочка моя ясная…» И ещё одна строчка, постскриптум в конце, как во французских романах положено: «P.S. А на ней я и не женюсь вовсе».

Ну и, разумеется, достойная подпись:

«Засим кланяюсь, с любовью и верой остаюсь всегда ваш,

хорунжий Всевеликого войска донского Илья Иловайский».

Мой денщик настоял, что отправлять письмо мы будем вместе. Вот тут я уже и не возражал — на ночь глядя, по полям да перелескам, и на чумчар нарваться недолго. Мы верхами домчали до забытой всеми могилы безвестного почтальона, я разгрёб землю, приподнял медную крышку люка и бросил конверт в трубу. Кто ни подберёт, всё равно Хозяйке доставит, да и она сама в волшебной книге все ходы-выходы контролирует, небось не проморгает письмецо-то…

Пока возвращались, разговорились, ехали шагом, потому и разговор пошёл по душам, хоть и не совсем приятный. Да куда ж денешься, не всё в судьбе складывается, как сиюминутно хочется, но за каждое желание приходится ответ держать.

— Сколь ты мимо неё кругами хороводить будешь, паря? И сам не женишься, и девке свободы не даёшь. Не дело энто, не по-христиански получается…

— Ей ещё год или два по контракту в Оборотном городе служить. Она там нечисть изучает, всю душу кладёт на алтарь науки, понимаешь?

— Лучше б ножки тебе на плечи клала… Прости, Господи, меня грешного! Вот же связался чёрт с младенцем. Ты не серчай на меня, ваше благородие, ну не верю я бабам, никаким боком не верю, имел печальственный опыт…

— Жена ведьма? — припомня старые байки, решил я.

— Куда те ведьма… Так, стерва обычная, да ещё с полюбовником из лакеев спуталась. В иной раз и поучил бы её нагайкой, да и ладно, но не в ту степь линия сюжетная вывела. Не чета всем твоим французским романам…

На деле оказалось, что про любовника ему соседские кумушки напели, сам-то он свою благоверную за грешным делом так ни разу и не поймал. А если уж сам Прохор не поймал, так это о многом говорит. Либо баба точняк ни в чём не повинная, либо хитра, как сотня бесов, что тоже в принципе вполне возможно.

Просто пока он был в походе, его жена родила. По срокам выходило, что ребёнок вроде бы был и его, но свекровь, невзлюбившая невестку, подняла хай! Дитё якобы было огненно-рыжим, хотя мой денщик тёмно-русый. А тут ещё две соседки добавили масла в огонь, расписав, как самолично видели молодую голой на помеле или на козле рыжем, вылетающую в трубу на шабаш. Не дожидаясь возвращения мужа, дурные бабы её повязали да по старым обычаям засмолили с дитём в бочку и кинули с обрыва в тихий Дон. Куда её унесло, где утопла, никому доселе неизвестно. Бабам по возвращении от атамана крепко влетело, да толку-то?

— Вот так, хлопчик, а ты говоришь — судьба… Здесь как свезло — кому лопата, кому весло, кому кафтан красный, кому шиш с маслом, кому родные дети, кому и вовсе не светит, кому поцелуй в губы, кому кулаком в зубы, кому семейное счастье, а кому до гроба ненастье… Дак чего решил-то?

— В каком смысле?

— Да про Катерину твою, чего с ней делать-то будешь?

— Чего-чего, — вздохнул я. — Свататься буду, а коли откажет, застрелюсь. Говорят, от неразделённой любви и позору пуля — наипервейшее лекарство.

— Это верно, — согласился он. — Вот только применять его можно лишь один раз. Так что придержи на крайний случай, пригодится, ты ж молодой ещё. А с лишней дыркой в башке уже никому не нужен, и без того, поди, последние мозги ветром выдувает…

— Издеваешься?

— Учу тя, дурня! — нарочито громко расхохотался мой товарищ, выхватывая из-за пояса пистолет. Но прежде чем Прохор большим пальцем взвёл курок, я хлопнул его по руке — не стреляй. Периодически на меня вот так накатывают нежданные прозрения (за что, собственно, и ценят характерников), но сейчас я доверял только сердцу.

И оно не обмануло…

— Всё в порядке, любимая, выходи!

— Ага, слышишь топот ног? Разбежалась… — напряжённо прозвенел Катеринин голосок из-за густых придорожных кустов. — Сам сюда иди, поговорить надо.

Я пожал плечами и спрыгнул с седла, передавая поводья Прохору.

— Катенька, свет мой, уж покажись, успокой старика! — попросил мой денщик, и было ясно, что он не уступит.

— Да ладно, дядя Прохор, я это, я! — Хозяйка на миг вышла из кустов. — Ну чё вы, как эти? Знаете же, что мне рабочее место покидать нельзя в принципе. И так рискую, как на седьмом месяце… Иловайский, блин, иди сюда, дело есть!

Я послушно шагнул за ней в кусты. Прохор завистливо присвистнул. Катя не постеснялась высунуться ещё раз и показать ему язык:

— Не съем я его, честное-пречестное! Даже не облизну ни разу, — это уже мне. — И ты, кстати, тоже не облизывайся, говорю же, по делу пришла!

— Как скажешь, солнышко моё ясное. — Я успел на минутку приобнять её, и Катенька не противилась. — Но если думаешь, что у меня с губернаторской дочкой хоть что-то было, так…

— Это с той розовой секс-бомбой? — с лёгким рыком уточнила моя любовь. — О ней разговор отдельный будет, сейчас не та тема, но не думай, что я забуду!

— Господом Богом тебе клянусь, что ни в одном глазу…

— Ой, знаю я вас, мужчин! Ни в одном глазу у него… А сам наверняка уже всю обмерил, прикинул и заценил по всем фотомодельным периметрам. Ладно, всё, проехали, пока живи, у меня другой вопрос. Ты мне помочь можешь?

— Всё что пожелаешь, королева моя кареокая!

— Ох, любимка, — потёрлась она щекой о мою грудь. — Ласковый ты у меня, а я грубиянка махровая. Детство такое, ещё с детского сада со всей группой на ножах, в мальчишек кашей кидалась. В школе учитель физкультуры белкой обзывал, типа слишком шустрая, другие педагоги тоже приставали, троглодиты, а с шестого класса, как грудь попёрла, так вообще хоть вешайся. В институте на потоке все мальчишки каждый день на рубль спорили — перевесит меня вперёд или не перевесит?! Дебилоиды…

Я тоже, не всё понимая, сострадающе гладил её по вьющимся тёмным кудрям, схваченным в простой узел на затылке. Но, как бы мне ни хотелось убедить её, что я не такой, что у меня к ней самые честные намерения, но самому себе не соврёшь: её грудь привлекала, манила и держала меня, словно недоступная горная вершина, от одного предвкушения которой заходится сердце и меркнет разум. Господь Вседержитель, и отчего же мы, мужчины, вот так примитивно устроены? И смех, и грех, и шиш куда здоровую физиологию спрячешь. Каким-то боком это стало ясно и Катеньке, видать, я неловко повернулся…