Свет погас - Киплинг Редьярд Джозеф - Страница 31

31

— Давно ли вы демобилизованы с действительной службы? — поинтересовался Дик, заметив шрамы и ссадины на её руках.

— Да вы-то почём знаете, что я служила? Но ваша правда. Я была прислугой за все. Только мне это пришлось не по нраву.

— А теперь, когда вы сами себе хозяйка, это вам по нраву?

— Неужто можно подумать такое, ежели на меня поглядеть?

— Навряд ли. Минуточку. Не будете ли вы столь любезны повернуться к свету?

Девушка повиновалась, и Дик стал пристально разглядывать её лицо — так пристально, что она попятилась, словно хотела спрятаться за спиной Торпенхау.

— Глаза подходящие, — сказал Дик, расхаживая по комнате. — Как нарочно созданы для моей картины. А в конечном счёте глаза определяют тип всего лица. Само небо послало мне её в вознаграждение за то, что оно у меня отняло. Теперь, когда бремя еженедельных посещений свалилось с моих плеч, я могу взяться за работу всерьёз. Да, её явно послало само небо. Так. Поднимите-ка лицо чуть выше.

— Полегче, друг мой, полегче. Эдак ты перепугаешь её до смерти, — заметил Торпенхау, видя, что девушка вся дрожит.

— Скажите ему, чтоб он меня не бил! Ну пожалуйста, скажите, чтоб не бил! Нынче меня уже избил один мужчина за то, что я с ним заговорила. И пускай не глядит на меня так! Он ужас до чего злющий. Пускай не глядит на меня! Когда он так глядит, мне кажется, будто я совсем голая!

Слабенькая девушка не выдержала потрясения и расплакалась навзрыд, как ребёнок. Дик отворил окно, а Торпенхау распахнул двери настежь.

— Ну полно же, — сказал Дик, стараясь её утешить. — Если вы боитесь, что мой друг позовёт полисмена, можете убежать через эти двери. Но вас никто не намерен трогать.

Ещё несколько минут девушка судорожно рыдала, потом принуждённо улыбнулась.

— Вас решительно никто не тронет. А теперь послушайте меня. Я из тех людей, которых называют художниками. Знаете ли вы, что делают художники?

— Это которые рисуют чёрной и красной краской вывески для ростовщиков?

— Они самые. Правда, я ещё не возвысился до вывесок. Этим занимаются только маститые академики. А я хочу нарисовать ваш портрет.

— Зачем?

— Просто так, потому что у вас премилая мордашка. Моя мастерская на этом же этаже, через площадку, будете приходить туда три раза в неделю к одиннадцати утра да сидеть смирно, чтоб я мог вас рисовать, а я за это стану платить вам каждую неделю три фунта. Вот покамест фунт в задаток.

— За здорово живёшь? Ну и дела! — Девушка повертела монету на ладони и опять разревелась, что было уже совсем глупо. — И вы, благодетели, не боитесь, что я вас одурачу?

— Нет. На это способны только бессовестные девушки. Не позабудьте адрес. Кстати, как вас зовут?

— Бесси… Бесси… А фамилия вам без надобности. Ну, Бесси Голь. Голь Перекатная, ежели хотите. Сами-то вы кто будете? Только все едино, нашей сестре никто не говорит настоящего имени.

Дик вопросительно посмотрел на Торпенхау.

— Я Хелдар, а фамилия моего друга — Торпенхау. Приходите непременно. Вы где живёте?

— На Южном берегу… Снимаю комнату за пять шиллингов шесть пенсов в неделю. А вы не шутили, когда обещались платить мне три фунта?

— Сами увидите. И вот что, Бесси, не приходите накрашенной. Это портит кожу, и кроме того, у меня есть всякие краски, какие только душе угодно.

Бесси ушла, вытирая щеки рваным носовым платком. Друзья переглянулись.

— А ты, брат, молодчина, — сказал Торпенхау.

— Боюсь, что верней будет назвать меня дураком. Не наше дело возвращать на путь добродетели всякую Голь Перекатную. И не дело пускать женщину на наш этаж.

— Может, она больше и не придёт.

— Придёт, ежели убедилась, что здесь ей будет сытно и тепло. Я уверен, что придёт, к моему несчастью. Но запомни, дружище, она никакая не женщина: она нужна мне только как модель. Заруби это себе на носу.

— Ещё чего выдумал! Да ведь она просто жалкое чучело — панельная девка, только и всего.

— Это тебе сейчас кажется. Вот погоди, дай ей отъесться и освоиться. Такие блондиночки быстро полнеют. Через недельку-другую, когда жалкий страх в её глазах рассеется, ты её не узнаешь. Она ободрится, повеселеет и станет для меня бесполезной.

— Но ведь ты, конечно, взял её только из милосердия?.. И мне в угоду?

— Я не имею обыкновения играть с огнём в угоду кому бы то ни было. Я же сказал, что само небо послало её мне для работы над Меланхолией.

— Сроду не слыхал о такой особе.

— Ну что это за друг, который не умеет понимать без слов? Ты должен угадывать мои мысли. Заметил ли ты, каким я стал брюзгой?

— Само собою. Но мало ли по какому поводу ты, бывает, брюзжишь, начиная со скверного табака и кончая бессовестными перекупщиками. А с некоторых пор ты перестал со мной откровенничать.

— Это было возвышенное и вдохновенное брюзжание. Ты должен был догадаться, что оно относится к Меланхолии. — Дик умолк, взял друга под руку и прошёлся с ним по комнате. Потом толкнул его в бок. — Ну, теперь до тебя дошло? Жалкая растерянность Бесси и ужас в её глазах совпадают с кое-какими признаками скорби, которую я недавно пережил сам. Столь же важны цвета, оранжевый и чёрный, каждый с двумя оттенками. Но я не могу растолковывать такие тонкости натощак.

— Право, это похоже на бред. Слушай, Дик, вместо того чтоб нести вздор о лицах, глазах и всяких переживаниях, продолжал бы ты лучше и впредь малевать своих солдат.

— Ты так полагаешь?

Дик начал притопывать каблуками, подпевая:

— Надуты все, как индюки, когда полна сума,Гогочут и хохочут, и всюду им раздолье;На радостях сходя с ума, когда трещит сума,От горя сходят все с ума, став перекатной голью.

А потом, чтобы отвести душу, он сел и написал Мейзи письмо на четырех страницах, полное советов и благих пожеланий, дав клятву целиком посвятить себя работе, как только снова явится Бесси.

Девушка пришла ненакрашенная и одетая без всяких претензий, как ей было велено, но при этом то робела, то напускала на себя преувеличенную развязность. Когда же она убедилась, что надо только смирно сидеть на месте, а больше от неё ничего не требуют, то осмелела и начала высказываться по поводу обстановки в мастерской без стеснения и зачастую вполне справедливо. Она радовалась теплу, удобству и избавлению от страха перед побоями. Дик сделал несколько этюдов её головы в одну краску, но подлинный образ Меланхолии ему пока ещё не удавался.

— В каком беспорядке вы держите свои кисти да краски! — сказала Бесси через несколько дней, чувствуя себя уже совсем непринуждённо. — Небось и одёжу так же плохо блюдёте. Мужчинам завсегда невдомёк, как надобно вдевать нитку в иголку и пришивать пуговицы.

— Я покупаю одежду, чтоб её носить, и ношу, покуда она не истреплется вконец. А как поступает в таких случаях Торпенхау, мне неведомо.

Бесси старательно обшарила комнату Торпенхау и извлекла на свет целую груду рваных носков.

— Сколько поспею, заштопаю прямо здесь, — сказала она, — а остальные возьму домой. Знаете ли, я цельные дни сижу дома сложа руки, как благородная, и обращаю на других девушек не больше внимания, чем на мух. Зазря я словечка не скажу, но живо могу им рты заткнуть, ежели мне докучают, будьте уверены. Нет уж, теперь у меня совсем другая жизнь. Я запираю дверь, и им остаётся только обзывать меня через замочную скважину, а я сижу себе, как благородная, знай только носки штопаю. На мистере Торпенхау носки так и горят.

«Я ей плачу три фунта в неделю и позволяю наслаждаться своим обществом. Но мне она и не подумает штопать носки. А Торп разве только изредка удостоит её кивком, когда встретит на лестничной площадке, и ему она перештопала все носки, таковы женщины», — подумал Дик и, прищурясь, поглядел на Бесси. Как он и предсказывал, сытая и спокойная жизнь преобразила девушку до неузнаваемости.