Свет погас - Киплинг Редьярд Джозеф - Страница 39

39

— Ну на что это похоже, в конце-то концов? — сказал он удручённо. — Возьмите назад. Вероятно, то обострённое осязание, которое дано слепым, я обрету в лучшем случае лет через пять — десять. Кстати, вы не знаете, куда это уехал Торп?

Нильгау ответил, что не знает.

— Но мы поживём у него, покуда он не вернётся. Может, тебе нужна наша помощь?

— Сделайте милость, оставьте меня. Только не сочтите это неблагодарностью: просто мне лучше, когда я один.

Нильгау тихонько фыркнул, а Дик вновь предался унылым раздумьям и сетованиям на свою судьбу. Он давно уже забыл о своих работах, сделанных в прошлом, и само желание работать его покинуло. Он испытывал к себе бесконечную жалость и находил в своей тихой скорби единственное утешение. Но телом и душой он стремился к Мейзи — только к Мейзи, которая одна могла бы его понять. Правда, разумом он сознавал, что Мейзи, поглощённая собственной работой, останется к нему безразличной. Жизненный опыт подсказывал, что женщины бросают того, кто остался без денег, и когда человек упал, другие топчут его немилосердно.

— Но все же, — возразил Дик самому себе, — она по крайней мере могла бы использовать меня, как я когда-то использовал Бина, — хоть для этих этюдов. Мне ведь не нужно ничего, только бы снова быть с ней рядом, пускай бы даже я при этом знал, что за ней волочится кто-то другой. Бр-р! Я жалок, как побитый пёс.

На лестнице чей-то голос затянул весёлую песенку:

Когда мы решим уехать, уехать, уехать в дальнюю даль,Возопят кредиторы, возропщут, заплачут навзрыд,Пронюхав о том, что покинем мы в будущий вторник свой домИ из Англии в Индию плаванье нам предстоит.

Потом послышались тяжёлые, уверенные шаги, дверь Торпенхау со стуком распахнулась, там яростно спорили, и кто-то заорал во все горло:

— Во, взирайти, мои молодчики, мио раздобыло фляго нуово патенто фирмо, высоко сорто — каково? Само через себя сразу открыто, когда надо.

Дик вскочил. Он сразу узнал знакомый голос. «Это Кассаветти вернулся с континента. Теперь я знаю, что побудило Торпа уехать. Где-то уже дерутся, а я… я никому не нужен!»

Нильгау тщетно требовал тишины.

— Это он ради меня старается, — сказал Дик с горечью. — Птички собираются улетать и не хотят, чтоб я об этом проведал. Я слышу голоса Мортена из Сэзерленда и Маккея. Там у них целое сборище, добрая половина лондонских военных корреспондентов, а я… я никому не нужен.

Спотыкаясь, он побрёл через лестничную площадку и ввалился в квартиру Торпенхау. Сразу же он понял, что там полным-полно людей.

— Где дерутся? — спросил он. — Неужто наконец на Балканах? Тогда почему никто мне об этом не сказал?

— Мы полагали, что тебе это не интересно, — ответил Нильгау в замешательстве. — А воевать будут в Судане, дело известное.

— Вот счастливцы! Позвольте, я посижу здесь и послушаю ваши разговоры. Валяйте без стеснения, я не стану вас смущать, как череп на пиру… Кассаветти, ты где? Я слышу, ты насилуешь английский язык по-прежнему.

Дика усадили в кресло. Он услышал, как зашелестели военные карты, и разговор возобновился, пленяя его воображение. Все говорили разом, толкуя о цензуре, о железнодорожных линиях, о перевозочных средствах, о снабжении питьевой водой, о стратегических способностях генералов — и все это в таких выражениях, от которых доверчивые читатели пришли бы в ужас, — вызывающе, самоуверенно, презрительно, с громовым хохотом. Все ликовали, уверенные, что война в Судане вот-вот разразится. Так утверждал Нильгау, и следовало быть начеку. Беркут уже успел послать в Каир телеграмму, требуя лошадей; Кассаветти умудрился выкрасть заведомо ложный список колонн, которым якобы в самые ближайшие дни будет отдан приказ выступить, и громко прочитал этот список, прерываемый издевательскими выкриками, а потом Беркут представил Дику какого-то никому не известного художника, которого Центрально-южное агентство намеревалось послать в район военных действий.

— Это его боевое крещение, — сказал Беркут. — Посоветуй ему что-нибудь полезное — к примеру, как ездить верхом на верблюдах.

— Ох уж эти верблюды! — возопил Кассаветти. — Не миновать мне снова выучать садить себя в седло, а я себя избаловал. Во, мои молодчики, я через истинно знаю все военно плано. Первиссимо выступят Аргалширо-Сэзэрлендски королевски карабинери. Так говорил верный людо.

Взрыв хохота заглушил его слова.

— Сядь и нишкни, — сказал Нильгау. — Даже в военном министерстве ещё нет списков.

— А будут ли брошены части на Суакин? — спросил кто-то.

Тут галдёж усилился, возгласы перемешались, и можно было расслышать лишь обрывки фраз:

— Много ли египетских войск отправят туда?

— Помогай бог феллахам!..

— Через Пламстерские болота проходит железная дорога, там движение налажено.

— Теперь наконец-то проложат линию от Суакина до Берберы…

— Канадские лодочники слишком уж робеют…

— Я предпочту иметь на борту полупьяного черномазого лоцмана…

— А кто командует колонной, которая двинется напрямик через пустыню?..

— Нет, скалу в излучине у Гизы до сих пор так и не взорвали. Придётся опять волоком…

— Скажите мне, наконец, прибудет ли подкрепление из Индии, не то я всем головы проломлю…

— Карту, карту не разорвите…

— Говорю вам, эта война затевается с целью оккупации, чтоб не было больше помех для южноафриканских кампаний.

— В тех краях чуть ли не каждый колодец кишит волосатой глистой…

Тут Нильгау, отчаявшись утихомирить крикунов, взревел, как пароходный гудок в тумане, и грохнул обоими кулаками о стол.

— Но где же все-таки Торпенхау? — спросил Дик, спеша воспользоваться тишиной.

— Торп куда-то запропал. Небось влюбился без памяти, — ответил Нильгау.

— Но он сказал, что останется здесь, — прибавил Беркут.

— Да неужто? — вскричал Дик и выругался. — Ну, нет. Я сильно сдал за последнее время, но ежели вы с Нильгау крепко его подержите, я сам этим займусь и вышибу из него дурь. Останется здесь, скажите на милость. Да вы все ему в подмётки не годитесь. Под Омдурманом предстоит серьёзное дело. Теперь уж мы не отступим. Но я забыл о своём несчастье. Как хотелось бы мне поехать с вами.

— Нам тоже хотелось бы этого, Дикки, — сказал Беркут.

— А мне в особенности, — подхватил художник, нанятый Центрально-южным агентством. — Но позвольте спросить…

— Я могу посоветовать вам только одно, — перебил его Дик, направляясь к двери. — Ежели в рукопашном бою кто-нибудь полоснёт вас саблей по голове, не обороняйтесь. Пускай зарубит насмерть. Это будет самый лучший исход. Благодарю за радушный приём.

— У Дика отважная душа, — сказал Нильгау через час, когда все, кроме Беркута, разошлись.

— Призыв боевой трубы — святое дело. Ты видел, как он весь встрепенулся? Вот бедняга! Пойдём, надо его проведать, — сказал Беркут.

Волнение, вызванное недавним разговором, уже улеглось. Когда они вошли в мастерскую, Дик сидел за столом, уронив голову на руки. Он даже не пошевельнулся.

— Как тяжко, — простонал он. — Прости меня, боже, но это невыносимо тяжко. И ничего не поделаешь, жизнь идёт своим чередом. Свидимся ли мы с Торпом до его отъезда?

— Да. Конечно, свидитесь, — ответил Нильгау.

Глава XIII

Солнце село, и вот уже целый час

Я не знаю, той ли дорогой иду,

Заплутался я и при свете дня,

Как же ночью, во мраке, свой дом найду!

«Старинная песня»

— Мейзи, пора спать.

— В такую жарищу мне все равно не уснуть. Но ты не беспокойся.

Мейзи облокотилась о подоконник и смотрела на залитую лунным светом прямую тополиную аллею. Лето в Витри-на-Марне было в разгаре, и вся округа изнывала от зноя. Трава на лугах была выжжена, глина по берегам рек спеклась и стала твёрдой, как кирпич, цветы у обочин давным-давно увяли, а засохшие розы в саду клонились к земле на поникших стебельках. В тесной мансарде с низким потолком стояла невыносимая духота. Лунный свет на стене мастерской Ками в доме напротив, казалось, ещё пуще накалял жаркую ночь, а металлическая рукоять, свисавшая на шнуре с большого колокола подле запертых ворот, отбрасывала чёрную, словно нарисованную тушью тень, которая назойливо лезла в глаза и вызывала у Мейзи досаду.