Ад в тихой обители - Дикинсон Дэвид - Страница 14

— Последний вопрос относительно случившейся у вас в доме кончины мистера Юстаса: на нем были ботинки или туфли?

Опять легкое колебание. На долю секунды доктора охватило искушение довериться. Сказать правду и положить конец допросу, еще более гнетущему из-за изысканной светской любезности мучителя.

— Ботинки, как мне помнится. Было довольно сыро. Впрочем, обычная для наших краев непогода в такой сезон.

Реплику насчет климата детектив истолковал стремлением увести разговор в сторону.

— Черные или коричневые?

Блэкстаф охотно припомнил бы лиловые в желтую крапинку, если бы пытка этим завершилась.

— Черные, — почти вызывающе ответил он.

— И в завершение, доктор, все-таки еще один вопрос, после которого я перестану наконец испытывать пределы ваших сил и вашего гостеприимства, — сказал Пауэрскорт. Блэкстаф приободрился. — Не кажется ли вам весьма странной настойчивая просьба Джона Юстаса о том, чтобы никто не видел его в гробу? Вряд ли другие пациенты обращались к вам с чем-то подобным?

— Действительно, странно. Однако случай отнюдь не уникальный. Встречались пациенты с еще более необычными пожеланиями. Большинство, думаю, по той причине, что старинных суеверий у них имелось больше, нежели веры в Господа. Среди окрестных жителей немало закоренелых язычников.

Пометив для себя при первой же возможности разведать очаги местного язычества, Пауэрскорт взглянул на часы: без пяти восемь.

— Очень вам благодарен, доктор, — сказал он, допив стакан и встав с кресла. — Надеюсь, нам представится возможность поговорить о более приятных материях. Например, о вашем собрании произведений с медицинскими сюжетами. Эти картины и гравюры, на мой взгляд, просто восхитительны.

— Развесил было их в своей приемной, но пришлось снять, — вздохнул врач, провожая гостя к выходу.

— Отчего же? — вопросительно улыбнулся Пауэрскорт.

— Больные остро реагировали на них. Мальчишек, возбуждавшихся от вида ран и крови, начинали мучить мнимые недуги. А один фермер, которому молотилкой серьезно повредило руку, едва взглянув на сцену военно-морской хирургии, рухнул в обморок.

Возвращался в усадьбу Ферфилд-парк Пауэрскорт с убеждением, что кое о чем (а может, и обо всем) доктор лгал. Очевидная неуверенность в ответах про одежду. Кроме того, его слова в самом начале: «Вот это женщина! Она всех тут сведет в могилу! Не удивлюсь, если она следит за нами днем и ночью». За нами… Кого он имел в виду? Снова и снова детектив обдумывал это, шагая по раскисшей топкой дорожке. За ним и еще за кем-то — кем-то одним или их было несколько? Сообщник? Сообщники? Пожалуй, пора поговорить с Эндрю Маккеной, последним из слуг, видевшим канцлера накануне смерти. И побеседовать незамедлительно, пока дворецкий не успел договориться с доктором. Пауэрскорт ощутил, как им овладевает азарт ищейки. Так что же там насчет костюма и рубашки, ботинок или туфель?

5

Эндрю Маккена очень кстати для Пауэрскорта оказался в гостиной. Снаружи по стеклам хлестал ветер, ступени каменной лестницы заливало потоками дождя. Детектив бросил внимательный взгляд на здешнего дворецкого: лет сорока, чисто выбрит, волосы на макушке уже начали редеть. А светло-карие глаза испуганны.

— Прежде всего, мне следует признаться вам, Маккена, и всем остальным в доме, что я не друг семейства Юстасов и Кокборнов. Я частный детектив, которого миссис Августа Кокборн наняла вникнуть в обстоятельства кончины ее брата.

— Да, сэр, — затрепетав от ужаса, едва слышно выдавил Маккена. Вот этого или чего-то в этом роде он и страшился всякую минуту после той жуткой ночи. Хорошо хоть этот лорд Пауэрскорт не в полицейском мундире.

— Мы, безусловно, все очень спокойно выясним. Вы не волнуйтесь, — улыбнулся Пауэрскорт, ощутив порыв жалости к дворецкому. — Вы помните, как был одет Джон Юстас, когда вы видели его в последний раз?

— Одет? — растерянно переспросил Маккена.

Похоже, как и доктора, вопрос об одежде застал его врасплох.

— Ну, какой на нем был пиджак или другое верхнее платье? Какая, например, рубашка?

— Да, ясно. Извините, лорд, — кивнул Маккена, приходя в себя. Но мгновенно он опять впал в ужас: ведь Пауэрскорт сейчас от доктора, которому, наверно, задавал тот же вопрос, и, если ответы не совпадут, недолго ждать полиции с наручниками. Почему доктор не предупредил? Почему не предвидел, что могут спросить об этом?

— Он был в коричневом костюме, лорд, — сказал дворецкий дрожащим голосом.

— А рубашка?

После некоторого молчания прошелестело:

— Кажется, серая рубашка, лорд.

— Серая, вы говорите? — задумчиво повторил сыщик (по словам доктора, канцлер был в голубой).

— А вы не помните, на нем были тогда ботинки или туфли?

В наступившей тишине стало слышным тиканье украшавших камин старинных часов. Красневшее на протяжении разговора лицо дворецкого стало багровым.

— По-моему, ботинки, лорд.

Глядя на Маккену и вспомнив гравюру в гостиной доктора, Пауэрскорт увидел на месте несчастной, прикрученной к сиденью жертвы дворецкого, а самого себя — дантистом, нависшим над ним с кошмарными щипцами.

— Ботинки какого цвета, Маккена?

— Коричневые, лорд. Мистеру Юстасу черные почему-то не нравились. Туфли черные допускались, но вот ботинки никогда.

— Я понимаю, — сочувственно одобрил Пауэрскорт. — Теперь, пожалуйста, подробно расскажите про тот последний вечер, который мистер Юстас провел дома. Перед тем как уйти к доктору.

Эндрю Маккена начал повествование, уже звучавшее в отчете перед миссис Кокборн. Эта часть мифа у него была подготовлена отлично. В ожидании новых допросов он репетировал рассказ каждую ночь и даже записал его на трех листах, припрятав текст под половицей.

Пауэрскорт практически не слушал. Он знал. Знал еще недостаточно для выступления в суде, но кое-что уже было известно точно. Двое свидетелей по-разному назвали цвет рубашки и башмаков. И оба отвечавших держались очень неуверенно.

— Вскоре после ужина мистер Юстас удалился в свой кабинет… — старательно бубнил Маккена, будто школьник, лишь вчера зазубривший стихотворение и боящийся не вспомнить очередную строчку. Пауэрскорт тем временем ставил себе все новые вопросы. — Немного позже я зашел узнать, не будет ли каких-то распоряжений, но он сказал, что больше ничего не надо и…

Что же действительно случилось с Джоном Юстасом? Неужели его убил кто-то из них двоих? Убит из-за докторской доли наследства? Пятьдесят тысяч это, конечно, солидный куш, достаточно солидный даже после дележа с сообщником. Маккена — никудышный лгун, но на убийцу не похож. Впрочем, как говорит опыт, убийцы редко выглядят убийцами.

— О смерти мистера Юстаса я узнал лишь наутро, когда приехал доктор со страшным сообщением… — почти впустую лился рассказ Маккены.

Может, Джон Юстас сам себя убил? Выстрел в висок, уродующий так, что надо позаботиться о том, чтобы никто не видел покойника с наполовину снесенным черепом? Желание скрыть постыдное самоубийство могло бы объяснить столь спешно заколоченный гроб. Не прервать ли дворецкого, не спросить ли напрямую: «Ваш покойный хозяин застрелился? И вы, найдя его с разбитым вдребезги лицом, кинулись к доктору, который помог вам состряпать подходящую легенду?» Нет, не стоит.

— Я собрал слуг, подождал, пока все придут, даже садовники, и объявил им о случившейся беде.

Маккена закончил. Очнувшись от своих мыслей, сыщик зорко взглянул на руки дворецкого. Они были так крепко сцеплены, будто пытались унять дрожь.

— Хорошо. Спасибо, Маккена, — с обычной мягкостью сказал Пауэрскорт. — Можно задать вам еще один вопрос? Не замечали вы в последнее время, что мистер Юстас чем-то встревожен, удручен, как-то особенно мрачен?

Дворецкий сосредоточенно наморщил лоб:

— Нет, сэр, чтобы мрачный, я такого не заметил. Он был истинный джентльмен, всегда приветливый с нами, со слугами. Вот можно бы сказать — задумчивый. Так ведь он часто бывал в задумчивости. Когда готовил важную проповедь и вообще.