Трагедия ленинской гвардии, или правда о вождях октября - Коняев Николай Михайлович - Страница 97

97

А еще была революция, веселая смута, переустройство, перетряска самих основ жизни.

Но это тоже с одной стороны…

А с другой — мимикрия семейной среды, метаморфозы, происходящие с отцом, о котором едко писали в стихотворном посвящении в газете «Оса»:

Тому лишь год, как про свободу Он в Думе громко вопиял И изумленному народу Любовь и братство обещал. Но год прошел. Забыв проказы, Он новый курс себе избрал И пишет строгие приказы, Чтобы народ не бунтовал.

И может быть, и к этому Леонид Каннегисер смог бы со временем привыкнуть, но в восемнадцатом году ему было только двадцать два года, а кому в двадцать два года не кажется, что он сумеет переделать мир, сумеет сделать его правильнее и чище?

И кого можно отговорить, кого можно убедить в этом возрасте, что точно так же, как он, думали десятки, сотни, тысячи людей до него?

«Сын мой Леонид был всегда с детских лет очень импульсивен, и у него бывали вспышки крайнего возбуждения, в которых он доходил до дерзостей… — с глухим раздражением рассказывал на допросах Иоаким Самуилович Каннегисер. — После Февральской революции, когда евреям дано было равноправие для производства в офицеры, он, по-моему, не желая отставать от товарищей, христиан, в проявлении патриотизма, поступил в Михайловское артиллерийское училище, хотя я и был против этого» {356} .

Вот этому человеку и советовал Леонид «переживать все за меня, а не за себя», чтобы быть счастливым, советовал отвлечься от сожаления по поводу пресекшегося рода Каннегисеров, советовал взглянуть на происшедшее его, Леонида, глазами…

Леонид и сам понимал, конечно, что отец не способен на такое, не сумеет преодолеть сформировавшую его мораль иудаизма. И не от этого ли понимания и сквозит в каждом слове записки раздражение?

Ведь сам Леонид Каннегисер (не случайно он сказал в «завещании», что «есть одно, к чему стоит стремиться, — сияние от божественного») мораль, встроенную в пользу и выгоду, преодолеть сумел.

Еще летом 1917 года он написал стихотворение, в котором содержится весь «чертеж» его судьбы:

О, кровь семнадцатого года! Еще бежит, бежит она — Ведь и веселая свобода Должна же быть защищена. Умрем — исполним назначенье, Но в сладость претворим сперва Себялюбивое мученье, Тоску и жалкие слова. Пойдем, не думая о многом, Мы только выйдем из тюрьмы, А смерть пусть ждет нас за порогом, Умрем — бессмертны станем мы.

И вглядываясь сейчас в полустершиеся линии и пунктиры, видишь, что, набрасывая свой «чертеж», Леонид уже тогда многое понимал и не мог принять себялюбиво-еврейской логики революции, ее антирусской направленности, но и отвергнуть тоже не мог, а искал выход в некоем искуплении, пусть и ценой собственной жизни, и обретении, таким образом, бессмертия…

— Есть, Леонид, обязательная воинская повинность… — говорил ему народник Герман Лопатин. — Но нет обязательной революционной повинности. Все революции обыкновенно творятся добровольцами…

Вспоминая об этом разговоре, Розалия Эдуардовна Каннегисер пояснила, что ее сын боготворил Лопатина, впитывал в себя каждое произнесенное им слово.

4

Помимо «материнской» версии, выдвинутой Розалией Эдуардовной, помимо «партийно-семейной» версии «любимца партии», существовала версия следователей Эдуарда Морицевича Отто и Александра Юрьевича Рикса, предполагавших, что за спиной Леонида Каннегисера стоит мощная сионистская организация.

И хотя основания для нее давали изъятые при обыске квартиры свидетельства о связях Каннегисеров с сионистскими движениями, но версию эту следует все-таки отклонить, поскольку она не дает ответа на главный вопрос: почему был убит именно Урицкий?

Ведь, как это видно по делам ПЧК за первую половину 1918 года, сионистам Урицкий не мешал…

Более того…

Он внимательно прислушивался ко всем распоряжениям Сионисткой организации в России, и если и нарушал ее инструкции, то только в крайнем случае. А, нарушив, старался сделать вид, что не имеет к этому нарушению никакого отношения или же совершил это нарушение по незнанию.

Вспомните, сколько изобретательности проявил Урицкий, чтобы, невзирая на многочисленные просьбы ответственных партийных, чекистских и наркомовских работников, все-таки так и не дать арестованному «черносотенцу» Филиппову возможности объяснить, что он еврей…

Так что и тут мимо… Мимо…

Не выдерживает критики и официальная версия.

Рассказывая о «заговоре» в Михайловском артиллерийском училище, мы говорили, что, отправляя курсантов на расстрел, Моисей Соломонович Урицкий сопроводил их собственноручно написанным постановлением, в котором было сказано, что он, Урицкий, отказался от участия в голосовании по расстрелу Владимира Борисовича Перельцвейга.

Значит, и мстить Леониду за расстрел Владимира Борисовича Перельцвейга следовало не Моисею Соломоновичу Урицкому, а кому-то другому.

Предвижу возражение, дескать, Каннегисер мог и не знать об этом постановлении.

Ну, а как же свидетельства о загадочных телефонных переговорах Леонида Каннегисера с Урицким, как же посещение Каннегисером Урицкого на Гороховой?

«О том, что на него готовится покушение, знал сам товарищ Урицкий, — писал в своих «мемуарах», опубликованных в «Петроградской правде» в январе 1919 года, председатель ПЧК Н.К Антипов. — Его неоднократно предупреждали и определенно указывали на Каннегисера, но товарищ Урицкий слишком скептически относился к этому. О Каннегисере он знал хорошо».

И самое главное…

Если не для Каннегисера, то для кого же другого написал Урицкий свое столь необычное постановление?

К чему было идти на такую бюрократическую уловку в Чрезвычайной комиссии, где постановления на расстрелы оформлялись недели, а иногда и месяцы спустя после расстрелов?

Разбирая версии, которые выдвигали родственники Каннегисера, «любимцы партии» и чекисты, надо сказать, что психологическую основу поступка Леонида с большей или меньшей глубиной стремились постигнуть и белоэмигранты из числа лиц, близких Леониду Каннегисеру по своему воспитанию и положению в дореволюционном обществе.

Так получилось, что в первом томе «Литературы русского зарубежья» рядом с очерком Марка Алданова, рассуждающего о чувстве еврея, «желавшего перед русским народом, перед историей противопоставить свое имя именам Урицких и Зиновьевых», помещена повесть Марины Цветаевой «Вольный поезд» {357} , герои которой тоже обсуждают ту же тему.

«Левит: — Это пережитки буржуазного строя. Ваши колокола мы перельем на памятники.

Я: — Марксу.

Острый взгляд: — Вот именно.

Я: — И убиенному Урицкому. Я, кстати, знала его убийцу {358} .

(Подскок. — Выдерживаю паузу.)

…Как же, — вместе в песок играли: Каннегисер Леонид.

— Поздравляю вас, товарищ, с такими играми!

Я, досказывая: — Еврей.

Левит, вскипая: — Ну, это к делу не относится!

Теща, не поняв: — Кого жиды убили?

Я: — Урицкого, начальника петербургской чрезвычайки.

вернутьсявернутьсявернуться