Подражание королю - Климова Светлана - Страница 51

Он выглянул во двор. Застывшие машины у подъезда. Серое низкое небо, смахивающее на солдатское одеяло. Отпотевшие стены домов с мутными окнами.

Прохожие внизу, похожие на неохотно перемещающиеся мишени, сутулые, безобразно одетые…

Сейчас он не замечал, не мог заметить, вдыхая пьянящий запах свободы, как внимательно его разглядывают. Наискось от дома, на противоположной стороне двора, у ступеней, ведущих в подвал частной сапожной мастерской, стоял добротно одетый плотный мужчина с пластиковым пакетом в руках, поджидая, пока в мастерской закончится перерыв. Лицо мужчины, наполовину закрытое серебристой фетровой шляпой, было терпеливо и бесстрастно, скучающий взгляд лениво скользил по окнам шестнадцатиэтажки, постоянно возвращаясь к фигуре Павла Николаевича Романова на балконе.

Павлуша споткнулся о балконный порог, возвращаясь в комнату, и прикрыл за собой дверь. Вещи Сабины были совершенно чужими, и теперь, мертвая, она не вызывала в нем никаких особых чувств. Евгения спрашивала об «архиве» — что ж, посмотрим.

Он выдвинул два нижних ящика стола и вывалил содержимое. Отдельной стопкой сложил письма из Америки, затем фотографии, счета, документы… Было также несколько вырезок из газет шестидесятых годов, карманные календари разных лет, брошюра — программа круиза по Средиземному морю на теплоходе «Армения», снова письма.

Он наугад развернул листок без конверта и прочитал: "Здравствуй, дорогая Сабиночка! Я рада за тебя, что у тебя все благополучно. У тебя отличная семья. Как ты себя чувствуешь? Я — бодро. Годы наши бегут, мне уже давно за семьдесят. У меня сильно болела нога, дней десять подряд. Я не могла ходить.

Сейчас хожу хорошо. Боль миновала, как говорится. У меня свои предположения о болезни ноги, но об этом не стоит. Хирург сказал: пульс нормальный. Делать ему нечего, вот что…"

Что за чушь? — подумал Павлуша, переворачивая страницу, и прочел самый конец письма: "У нее братья были летчиками, все погибли. На неделе и она умерла от рака печени. В лагере Туся была самая молодая из нас троих. Погода холодная.

Повидаться, конечно, надо. Пиши о себе больше. Целую тебя. Галя". Этим крупным полудетским почерком было написано еще с десяток листков, вложенных в большой конверт с обратным норильским адресом.

Павел Николаевич смахнул листки, конверт, вырезки из газет и календари на пол, чтобы затем снести этот хлам в мусоропровод. Туда же полетели блокноты, исписанные строгим отчетливым почерком тещи, и черновики ее писем. Он просмотрел фотографии: Сабининых было немного, остальные — Евгения и сын.

Выбросить у Павлуши не поднялась рука, и он бросил их поверх американских писем, которые собирался прочесть на свободе, — необходимая информация о заграничных родственниках. Порывшись в ящиках и больше не обнаружив ничего стоящего, Павел Николаевич добавил к стопке на столе фотографию Сабины, стоявшую в раме под цветами, и пошел выбрасывать мусор, на ходу крикнув Евгении, чтобы та упаковала отобранное в свой чемодан.

Однако по дороге он передумал выходить, потому что необходимо было срочно позвонить новому квартирохозяину и договориться о встрече. В доме оставались две связки ключей, третья сгинула в морге вместе с вещами Сабины, и оба комплекта он должен был отдать сегодня. Замки были в порядке, барахлил лишь один, в двери тамбура, — нет сомнения, крутой покупатель тут же его сменит.

Стоя посреди прихожей, Романов крикнул:

— Николай!

Сын промычал из комнаты что-то невразумительное.

— Иди сюда, ты мне нужен!

— Ну чего еще? — спросил младший, появляясь в дверях.

— Ты рюкзак собрал?

— Ну.

— Чем занимаешься?

— Жду обеда…

— Вынеси мусор, мне надо позвонить. Младший взял пакет, распахнул одну за другой двери — квартиры и наружную — и нехотя поплелся к мусоропроводу.

Когда он возвратился, на пороге тамбура стоял незнакомый человек в дурацкой фетровой шляпе и жал на кнопку звонка соседней двадцать третьей, хозяин которой, по слухам, отправился в тюрьму за убийство жены.

— А там никого нету, — глазея на шляпу, сказал младший, — вы кто им будете?

Мужчина не ответил, но палец в перчатке с кнопки звонка убрал.

— Там никто не живет, — повторил Николай, — разве не видите — дверь опечатана.

— Коля! Где ты? Обедать пора! — донесся голос Евгении Александровны.

— Иду! — заорал пацан, протиснулся мимо мужчины и, потянув за собой дверь в тамбур, надменно сказал в щелку:

— А мы сегодня вечером уезжаем в Америку…

Он промчался в кухню, начисто позабыв о незадачливом визитере, и, едва ополоснув руки, плюхнулся за стол. Романов-старший уже шумно глотал дымящийся куриный бульон с крошечными клецками. На второе было овощное рагу, и на вопрос старшего о судьбе курицы Евгения Александровна ответила, что та будет взята в поезд.

Ничем не обнаружив неудовольствия, Павел Николаевич попросил добавки.

Скандал разразился позже.

Они уже допивали компот, когда Евгения Александровна подошла к окну и выложила на наружный отлив остатки хлеба. Слетевшиеся голуби тут же зацарапали коготками о железо.

— Закрой окно, Евгения, сквозит, — довольно миролюбиво проговорил Романов.

— Сейчас, Павлуша, — не поворачиваясь, произнесла Евгения Александровна, — я хочу им высыпать еще и остатки гречки…

— Отойди от окна. Бога ради, — повысил голос Павел Николаевич, — у тебя что — других забот мало?! Прибери со стола и вымой посуду. Не сдохнут твои птички. — Он услышал, как захихикал сын, и выкрикнул, раздражаясь все больше:

— Ты что, глухая? Немедленно прекрати возиться с этой мерзостью!

— Мог бы и сам хоть раз вымыть посуду, — тихо сказала жена, поворачиваясь к Романову. Лицо ее было бледным и совершенно неузнаваемым. — Мама любила кормить голубей. И не кричи на меня… Коля, отправляйся в свою комнату! Мне казалось, — раздельно произнесла она, когда сын шмыгнул из кухни, — у тебя хватит такта не показывать, насколько ты счастлив. Хотя бы мне. Но я ошибалась. Я не говорю уже о сострадании и уважении к мертвым. Мама была права…

— К дьяволу маму! — Романов почувствовал, как ненависть тяжело ударила в голову. — Надеюсь, она уже в аду… О чем я тебя попросил? Отойти от окна и побыстрее убрать — нам через полтора часа пора выходить из дому…

— А если я не намерена с тобой ехать? — прервала его жена. — Именно с тобой? Тогда что? — Павел Николаевич похолодел — так похожа была жена в эту минуту на покойную тещу. — Я всегда поддерживала тебя, я думала, что… — Она махнула рукой, шагнула к мойке, и Романов понял: ничего страшного не случится, главное — промолчать, дать ей перебурлить и успокоиться.

Он взял кухонное полотенце и встал сбоку от жены. Евгения Александровна, поджав губы, мыла посуду, передавая ему сначала чашки, затем тарелки. Остальное она выставила на столик.

— Куда складывать? А, Женечка? — нежно допытывался Павел Николаевич, но жена, буркнув «куда угодно», сорвала с себя фартук и удалилась в гостиную.

Романов сложил посуду на кухонном подоконнике, сполоснул раковину, подмел пол и с веником в руках вышел в прихожую. Там Евгения торопливо надевала пальто прямо поверх халата. Рядом стояли два ветхих тещиных баула и дорожная сумка, доверху набитая книгами.

— Донеси мне это до лифта, — кивнула на сумку жена. — Я поднимусь к Плетневой. А вы с Николаем соберите оставшийся мусор и вынесите во двор. Пустые бутылки, коробки… С кактусами делай что хочешь.

Романов с облегчением понял, что гроза миновала. Он отвез Евгению Александровну на седьмой, донес книги и вернулся в квартиру. За те полчаса, что она отсутствовала, они с сыном управились. Все снова шло как надо и, если не считать двух ходок вниз к мусорному контейнеру, выглядело как генеральная уборка. Тем не менее эти прогулки с мусором страшно утомили Павла Николаевича, к тому же его не покидало ощущение, что высокий парень с косичкой, дежуривший внизу, почему-то чересчур пристально рассматривает его…