Книга теней - Клюев Евгений Васильевич - Страница 30

— Это дает Вам все права.

— В самом деле? Вы очень любезны. Я не знаю, с чего начать. Это странно… то, что я намерена Вам сказать, и может… способно… произвести такое дикое впечатление, ужас!.. — Как-то даже немножко перепугался Станислав Леопольдович. — Но я скажу, с Вашего позволения. Вчерашней ночью я видела Вас во сне.

— Именно… меня? Спаси6о, конечно…

— Не перебивайте, умоляю Вас. Разумеется, это выглядит… ну, в смысле там… знакомства — так я не преследую этих целей, клянусь Вам!

— Верю! — присягнул Станислав Леопольдович. — Да мы с Вами и не в том возрасте, чтобы… Дама сочла необходимым обидеться.

— Это Вы, может быть, не в том возрасте, а я, извините, в том самом, в котором нужно.

В общем и целом прошел испуг у Станислава Леопольдовича. А дама была в конце концов смешной… и, как бы это обозначить, прелестной — нет, прелестною.

— Простите меня, — с огорчительностью даже исправился Станислав Леопольдович.

— Вы прощены. Так вот, я видела Вас во сне и очень хорошо запомнила. Не стану скрывать, во сне Вы произвели на меня удивительное впечатление.

— А наяву?

— И наяву, — просто сказала Эмма Ивановна Франк. Вот те раз! Кажется, начинался роман.

— Я должна рассказать Вам о себе. И о Вас, как это ни неожиданно. Выслушайте меня по возможности молча.

— Я весь внимание.

— Спасибо. Меня зовут Эмма Ивановна Франк. Эмма Ивановна Франк. («Я уже никогда не забуду этого имени!» — с тоской подумал Станислав Леопольдович). Я живу здесь… неподалеку. Я певица, я пела… пою. Через час, например, я буду петь. Я пою в одном вокально-инструментальном ансамбле, он называется «Счастливый случай» — прекрасно, правда? Там милые мальчики и девочки, они разрешают мне спеть два-три романса за вечер… тут, в одном ресторане. И, знаете ли… у меня есть публика, на меня идут, я пользуюсь некоторым успехом, да… Но кроме этих мальчиков и девочек — я не говорю, конечно, о поклонниках, что — поклонники!.. — так вот, кроме мальчиков и девочек этих, у меня никого нет: одна я. Прежде я жила с подругой. Она умерла год назад… видите ли, рак. Теперь я совсем одинока. Мужа у меня не было никогда — по моей вине, разумеется. Знаете, почему? Потому что давно… в юности, а впрочем, не так уж и давно, я придумала себе образ — не смейтесь, умоляю Вас!..

— Ни в коем случае, — умирая от смеха, заверил Станислав Леопольдович.

— Образ… человека, которому я могла бы подарить свое сердце. Я никогда не встречала этого человека, но терпеливо ждала. Я ждала всю жизнь. Это Вы. Вы… удивлены?

— Ничуть, — сделался вдруг серьезным Станислав Леопольдович. — Потому что так оно и бывает.

— Так и есть! — усугубила Эмма Ивановна Франк. — Сначала я увидела Вас во сне и считаю своим долгом рассказать Вам, да… Там, во сне, Вы произносили речь, об эволюции человека, да… И я весь день пыталась вспомнить, однако тщетно. Зато вспоминаю другие какие-то подробности сна; там была долгая жизнь — у меня и у Вас, общая. Потом я что-то сделала — и этого не стало, то есть жизни не стало общей, да… Но после, после, а сначала она была — и забавные из нее вспоминаются вещи: все кисет вышивала.

Эмма Ивановна Франк как бы опомнилась на минутку, чтобы остановиться, может быть, — не говорить чтобы дальше.

— Пожалуйста, прошу Вас… кисет — и как же это было? — Станислав Леопольдович смотрел пристально.

— Ах, да я не помню как… я ведь не умею вышивать в жизни, только во сне умею. Вышивала, значит, кисет… Долго и старательно, но Вы смеялись: зачем, дескать! Вы и вообще все время надо мной смеялись, пока мы жили вместе. Но в конце концов я закончила с кисетом — и он Вам даже понравился.

— Это было, — серьезно сказал Станислав Леопольдович. — Я знаю.

— Откуда Вы можете знать?

— Знаю — и все тут.

— Ах, ну да… — Эмма Ивановна смутилась. — Вы добрый… Я вот никак не решусь спросить — жена есть у Вас? Дети?

— Нет. У меня никого нет.

— Я так и думала! — крикнула дама. — Давайте, — тут она перешла на шепот, — давайте жить вместе! Я стану заботиться о Вас, мы можем у меня жить… Вы кем работаете?

— Я… я работаю экспертом.

— Что-то очень серьезное?

— Чрезвычайно, чрезвычайно. — Станислав Леопольдович начертил в воздухе немыслимую какую-то фигуру. — И вследствие этого со мной вообще нельзя жить. Я в командировки часто уезжаю — длительные. Иногда даже на несколько месяцев… на много месяцев.

— Ну и что? — Эмма Ивановна Франк была сама невинность. — Я, естественно, буду верно ждать Вас…

— Характер у меня дрянной, кроме всего… прочего. Я ведь давно не был женат, сто с лишним… двести, нет… даже еще больше лет!

— Я тоже не сахар, — призналась Эмма Ивановна Франк. — Но я все-таки гораздо моложе — столетия на два с половиной. Раньше меня называли «чертенок». Я и сейчас, в сущности…

— Смелое признание! — рассмеялся наконец Станислав Леопольдович. — Но у меня, знаете ли, куча родственников. Очень старых. И очень больных. Эмма Ивановна Франк не отвечала.

Она достала платочек — белый, батистовый — и приложила к левому глазу. Она плакала.

— Вы же сказали, что у Вас нет никого. Не возражайте, я все поняла. Вы не хотите со мной жить. Скажите честно, Вы решили, что я… порочна?

— Господи, да о чем Вы! Поймите, со мной нельзя жить, у меня… у меня болезнь — страшная, неприятная, отвратительная!

— Я люблю Вас, — сказала Эмма Ивановна Франк в землю. — Мне неважно, какая у Вас болезнь. Я любила Вас всегда. — И — подняв уже глаза: — Ладно. Мне пора петь. Я… я не должна быть такой настойчивой, но на всякий случай Вы запомните мой адрес…

— Это ни к чему, — остановил ее Станислав Леопольдович. — Я найду Вас сам, если… если что.

И Эмма Ивановна Франк начала уходить в сторону — сухонькая старушка на тонких каблучках, с белым батистовым платочком в руке — крохотным флажком капитуляции, капитуляции, капитуляции…

— Прекрасная ты моя Дама! — тихо-тихо сказал Станислав Леопольдович, опустив голову, чтобы не смотреть ей вслед… На руку капнуло. — Слеза, — вчуже подумал он и вздрогнул: — Откуда у меня слеза, ведь я тень!

Глава СЕДЬМАЯ

У АИДА Александровича

— На каком это языке?

— Я не поняла… кажется, не по-русски. Ты какой учила?

— Английский, но… это не по-английски.

— Аид Александрович, Аид Александрович, она что-то говорит, мы не можем понять!

Аиду Александровичу было восемьдесят семь лет. Он выглядел лет на двадцать моложе: сухой, как старое дерево, и даже весь немножко поскрипывающий… нет, похрустывающий — халатом, накрахмаленным до одеревенелости. Аид Александрович носил круглые небольшие очки в тонкой стальной оправе: за стеклами были острые, стальные же глаза, впивавшиеся в собеседника, как отравленный дротик. И ходил он странно — буратиньей походкой, педантично сгибая и разгибая колени, словно голень приделана к бедру шарниром. Язык имел острый, как хирургический нож, и рассекал им все, что попадалось под руку, — причем сшивать потом было очень трудно, да и ни к чему: сшитое рассекалось снова — без сожаления. Впрочем, говорил совсем скупо: чуть ли не несколько слов за день. Однако хватало — и большего уже не хотелось. Буратиньей походкой Аид Александрович подошел, прислушался.

— Древнегреческий.

— Ой, Аид Александрович, откуда Вы знаете?

Ответа не последовало. Озадаченная практиканточка подождала даже больше, чем было положено. Она не знала местных традиций и опять спросила:

— Отчего это происходит? Она ведь, вроде бы, не гречанка…

— И не похоже, чтобы древняя, — охотно на сей раз подхватил Аид Александрович. — Двадцать четыре века пролежать в земле — и так сохраниться… сомнительно, а? — Практиканточка заткнулась раз и навсегда, а врач позвал в пространство: — Рекрутов! — И возник из пространства ночи молодой розовощекий херувим.

— Здесь, Сергей Степанович, мы имеем дело с чрезвычайно интересным явлением постепенного включения сознания: сначала начинают работать глубинные клетки мозга и лишь потом — периферийные. Вы свободны.