Потерянный и возвращенный мир (История одного ранения) - Лурия Александр Романович - Страница 25

 "Вот пришла в голову мысль, образ, я начинаю вспоминать слова для этой мысли; вот я уже начинаю писать слова — одно, другое и... вдруг я забыл свою мысль, которая только-то теплилась, забыл, что я хотел дальше писать; я смотрю на написанные уже два слова, но не вспомню, какую же мысль я хотел вложить в эти слова, которые только что начал писать. И моя мысль пропала, сколько бы я не пытался ее вспомнить.

 Вот возникает мысль, хорошая мысль, я начинаю брать в руки карандаш и... мысль уже пропала, исчезла из моей памяти, и она уже не вернется в этот день, а может быть и на следующий день, а если даже и вернется в какой-нибудь день, то я ее уж не узнаю, и она уже потеряет для меня смысл, потому что я уже пишу дальше другие мысли и слова".

 Какой же титанический труд он должен был потратить, чтобы все-таки, несмотря ни на что, написать свою повесть, описать то, что с ним произошло...

 Значит он живет не только в частоколе нерасшифрованных образов; он живет в мире невоплощенных мыслей, в мире невысказанных слов.

В мире грамматических форм (отступление третье)

 Ему было трудно понять речь товарищей, смысл рассказа, содержание доклада. Еще труднее было разобраться в мысли, излагаемой в тексте.

 В этом ему мешало трудное узнавание слов, то, что значение слова исчезало из памяти, как только он переходил к другому; понимание затруднялось тем, что слова говорящего так быстро сменялись одно другим, что он не успевал схватить скрывающийся за ним смысл, что ему не хватало времени на это.

 Но только ли в этом были трудности, делавшие понимание речи таким мучительным?

 Нет, вероятно, далеко не только в этом...

 Мы уже говорили, что одно из основных затруднений в понимании развернутой речи заключалось в том, что он не мог сразу схватить ее содержание, обозреть все, что было в высказывании, как единое целое, уложить его в одну схему, выделив основной смысл. А ведь именно это делаем мы, схватывая содержание рассказа!

 Сначала это делается не сразу и требует большой работы. Вспомним, как трудится школьник, а потом студент над усвоением сложного текста! Постепенно этот длительный процесс свертывается, вырабатываются навыки быстрого понимания, и под конец — как быстро, казалось бы сразу, без всякой видимой работы — мы начинаем схватывать содержание доклада или мысль текста.

 Но не всяким изложением овладеть легко. Путь от развернутой речи к лежащей за нею мысли может быть слож­ным, извилистым, полным неразличимых сразу препятствий. Хорошо, если рассказ течет просто и плавно, если он состоит из простых фраз, последовательно, шаг за шагом развивающих повествование: стояла теплая погода, он подошел к озеру, сел в лодку, взял весла, как приятно плыть к дальнему берегу... Ну, а если изложение извилисто, если фразы сложны, если к основному, главному предложению присоединено придаточное, если мысль должна все время возвращаться к пройденному, сличать продолжение с началом, все время удерживая единую нить, которая то исчезает, то появляется снова?

 Языковеды хорошо знают карту этих препятствий и располагают надежными лоциями в этом извилистом плавании. Они различают "дистантные предложения", где мысль прерывается отступлениями, и противопоставляют их "контактным", текущим плавно, без таких отступлений. "Гора, на которой стоял старый дом с красной, черепичной крышей, была высока и покрыта серым мхом...". Кто? Гора? Крыша? И как серый мох относится к красной черепице?.. Нет, в этом "дистантном" предложении, где подлежащее "Гора" отделено целым десятком слов придаточного предложения от сказуемого "была высока" — в нем еще надо разобраться, понять его не так легко.

 И еще труднее странные речевые фигуры, которые называют "инверсиями". Так ли легко можно схватить смысл фразы: "Не опоздай я на поезд — я не встретил бы вас...". Опоздал он на поезд или нет? Встретил он его или не встретил?.. или: "Я не привык не подчиняться правилам". Кто сказал это? Строптивый бунтарь или послушный ученик? "Не привык!" "Не подчиняться!" Казалось бы, все так резко, так вызывающе! А теперь подумайте, и смысл окажется обратным. Все это шутки грамматических инверсий! А те случаи, когда порядок слов не совпадает с порядком мыслей? "Я прочитал газету; потом позавтракал...". Все просто... А попытайтесь сказать это по-другому, в одной фразе: "Я позавтракал, после того как прочитал газету...". Не правда ли, как затрудняет понимание этот оборот, где последовательность слов расходится с последовательностью событий и где связка "после того как" заставляет все перевертывать? Грамматические "инверсии", эти формулы-перевертыши, снова сыграли свою плохую шутку.

 А сложные падежные окончания, создающие прочную и строго расчлененную связь между предметами, подчиняющие один образ другому и образующие скелет логической системы? Мы уже привыкли к ним и быстро схватываем их значение. Но так ли это легко? "На ветке дерева гнездо птицы". Это не просто перечисление: вот ветка, вот дерево, вот гнездо, вот птица! Здесь все выстроено в строгий порядок, и эти пять слов создают один образ с четко соотнесенными друг с другом частями. А те более сложные падежные окончания, которые выражают отвлеченные отношения вещей? "Кусок хлеба" — это просто. А "брат отца"? Это ни то, и ни другое, не "брат" и не "отец"; это нечто третье — дядя, о котором в этом выражении не было никакой речи. А "отец брата"? Ну это, конечно, ставит каждого в тупик: простите, да ведь это тот же отец? Отец моего брата — он и мне приходится отцом! Для того, чтобы понять эти сложные отношения, в которых слово, стоящее в родительном падеже, выражает вовсе не предмет, а его качество, свойство. Брат отца — это отцовский брат. Нужно проделать целую сложную работу: отвлечься от наглядного значения слова "брат", мысленно изменить порядок слов (ведь прилагательное, обозначающее свойства, всегда стоит в русском, языке не на последнем, а на первом месте), — только после этого загадка "атрибутивного родительного" проясняется.

 И только для нас, усвоивших логические узоры языка и стоящих на плечах многовековой культуры, этот процесс рас­шифровки такой конструкции протекает свернуто, мало заметно, просто. А ведь еще в записях 15—16-го века люди не писали "дети бояр", а использовали гораздо более простую форму "бояре — дети", и вместо "земли Прокопия" обязательно использовали более развернутую и неуклюжую форму "этого Прокопия — его земля", давая этими вставками внешние ориентиры, помогающие обойти трудности такой сложной грамматической структуры... И вместо "убояшеся силы рати (войска) Ахейцев" было написано: "убояшеся силы и рати ахейской".

 Нет, сложные обороты речи, которые вошли в наш быт и которыми мы пользуемся, не замечая их сложности, — это коды, созданные многими столетиями, и мы легко применяем их только потому, что полностью овладели той сложнейшей оркестровкой языка, который стал основным средством нашего общения.

 А целая семья других средств выразить отношения — предлоги, союзы: под, над, справа, слева, вместе, несмотря на, вследствие... Мы так привыкли к ним, что применяем их, не задумываясь. "Корзинка под столом", "крест над кругом", "книга справа от ручки"... А ведь всего двести лет назад связь этих частиц с вещественными словами, обозначавшими предметы, выступала с полной отчетливостью: недаром в это время "под" означал еще конкретный "низ" ("под" печи), а слова "справа", "слева", "спереди", "сзади", "вместо" -писались иначе — "с права", "с лева", "с переди", "с зади", "в место", так что их конкретное значение "правое", "левое", "перед", "зад", "место" выступали с совершенной прозрачностью.