И. о. поместного чародея - Заболотская Мария - Страница 80

— Ну вот, теперь можно и передохнуть. — С этими словами я уселась на траву, наконец-то довольная собой.

Никто со мной не спорил.

…Наблюдать, как кто-то кого-то спасает, было довольно интересно, куда интереснее, чем самому заниматься спасением. Слышно было плохо, поэтому происходящее внизу приходилось воспринимать как пантомиму. Вот мельник замахивается своей дубиной, вот несколько помятый отец Этварт храбро заслоняет девушку, которая в страхе заламывает руки… Мельник гневно тычет в нее пальцем и объясняет священнику, почему ее непременно нужно прибить… Как же я его понимаю! Все же любую девицу, у которой ума хватает ровно настолько, чтобы бродить ночами в поисках вампира, следует непременно огреть оглоблей. Но так как речь шла о дочери бургомистра, то придется поступиться принципами. Почему же я сразу не догадалась, что…

— Бдизнаков не сусесдвуед, я зе гободил! — самодовольно прогундосил секретарь.

— Гободили вы, да… — отозвалась я с досадой, но возразить, по сути, было нечего, так что я дала волю гневу. — Надо же! Мы потратили целую ночь впустую из-за этой дурищи! Упырь ей понадобился в кавалеры! Остальные все слишком простые и незамысловатые! Поэтому нужно ходить туда, где находят жертв вампира, и распевать там заунывные песни, чтоб кровопийца оценил всю ее сложную натуру, жаждущую настоящих страстей, и вышел представиться… тьфу!

Секретарь хмыкнул и покосился на торбу отца Этварта со значением, а потом выразительно перевел взгляд на самого священника, который размахивал руками перед носом мельника и что-то ему внушал пронзительным голосом.

— Ну да, именно поэтому я и отправила этого долгополого! — огрызнулась я. — Ему не хватает страстей, ей не хватает страстей… Желают, чтобы любовь была непременно тайная, с мучениями, с этой, как ее… порочной романтикой — получайте!

Виро издал серию скептических звуков, на которые я хотела ответить гневной отповедью, но тут меня вдруг поддержал Констан:

— Госпожа Глимминс правильно рассуждает, хоть и по-вредному. Сами посудите, господин секретарь, нешто этой барышне упырь бы понадобился, если б ей справные парни по душе были? А тут история известная: с такими мамзелями токмо за ручку гулять да про вечную любовь толковать. Чуть только руки распустил — а как не распустить, ежели тебя природа ничем не обделила? — как сразу по физиономии и схлопочешь. А наш отец Этварт известный говорун, и в глазу огонь, несмотря на духовный чин. С затруднениями в отношениях с женским полом опять же. Он ей такого понарассказывает про мучения сердечные, что и упырь не понадобится. Что может быть милее для такой барышни, как не спасение от смертельной опасности? А тут все в наличии будет — и спасение, и таинственность, и разговоры. Так что все верно: ей не желается, ему не можется. До поры до времени, конечно, но там уж как получится. А главное — этот… антораж, романтика…

И он с одобрением кивнул головой. Виро скривился, но неохотно пожал плечами, признавая, что в сказанном есть зерно истины. Я заподозрила, что теперь не только я в курсе истории с суккубом. Слух и у секретаря, и у ученика был куда лучше, чем я полагала.

Между тем драма внизу постепенно шла на спад. Мельник смачно плюнул, развернулся и пошел к мельнице, волоча за собой дубину, а отец Этварт, заботливо поддерживая девицу под ручку, двинулся к городу, забыв и о своей торбе, и о нас, и, надеюсь, о суккубах.

Нет, все же история с привидением у мельницы закончилась как нельзя лучше, хоть и бестолково, сказала я себе. Хорошо, что призрака никогда не существовало. Вряд ли мы сумели бы его упокоить в компании со священником, у которого в голове творился сплошной разврат, отягощенный кризисом веры, да еще эта лягушка… Почем знать, вдруг и впрямь боги испытывают непреодолимое отвращение к лягушкам? А так, вполне возможно, кто-то после сегодняшней ночи станет чуть счастливее. Хотя бы мельник, который наконец-то выспится.

Туман уже начал рассеиваться, и первые лучи солнца ласково согрели мою озябшую спину. Я вздохнула и сказала себе: «Полчаса покоя. Самая малость. Пусть остальные делают что хотят». После этого легла на мокрую от утренней росы траву и уставилась в розовеющее небо.

Некоторое время Виро с Констаном размышляли о чем-то своем, а затем последовали моему примеру. Мы все-таки слишком устали, чтобы идти домой, где, боюсь, никого из нас не ждало ничего хорошего.

ГЛАВА 29,

в которой ведутся странные разговоры, раскрывающие новые грани характеров наших героев.

— А все же странные люди эти девицы, — задумчиво произнес Констан, которого заслоняла от меня густая трава и рослые одуванчики. — Вот вроде бы и руки у них есть, и ноги, и голова — все как у людей. Но только начнешь думать, что у них и мышление так же устроено… Эту, к примеру, взять — вовсе же полоумной надо быть! Таскаться ночью к мельнице, чтоб упыря мерзейшего увидать, да еще и прельщать его стихами! С другой стороны, ведь нашелся и ей подходящий по уму человек. Загадочная штука эта сердечная склонность…

История с дочкой бургомистра, скрывшейся с наших глаз в тумане под руку со священником, заставила меня углубиться в размышления о сложных отношениях между людьми, в которых я была хоть и не сильна, но кое-что понимала. И, судя по словам Констана, не только я сейчас думала об этом.

Однако только мыслями дело не закончилось.

Началось все с моего ученика. Ну да это и понятно — он всегда отличался болтливостью…

В ясном летнем утре всегда присутствует какое-то хитрое, мельчайшее волшебство, которое заставляет людей быть немножко честнее и серьезнее, чем обычно. Может, тому виной запах росистой травы или звенящая тишина в воздухе, но, помолчав, Констан вдруг продолжил говорить, немного нехотя, как будто его что-то вынуждало.

— Бывает же так, что увидишь человека одного — и всю свою жизнь изменить готов. Как-то проезжала через Эсворд дама одна… из тех, что песни поют, да не похабные, а настоящие песни, где что ни строка, то целая жизнь. У нее лошадь прихворнула, и она остановилась на денек-другой в местной гостинице — «Бобровой хатке», что у южной околицы. Много народу собралось ее послушать, и никто не пожалел, что ему ноги в давке оттоптали. Я там тоже был, слушал. Внимательнее всех слушал. Рассказал бы сейчас, как она пела, да нет у меня таких слов до сих пор, хоть я и поумнел немало с того времени. И так захотелось мне к ней подойти, что я даже страх забыл. Решился. Как народ разбрелся по домам, я к ней подступил и что-то сморозил про ее голос. А она даже не прогнала меня, не заругала, хотя нужно было за эдакую-то околесицу, и ласково так поблагодарила.

Тут я совсем ум последний растерял и все дни, что она в городе была, вокруг нее ошивался. Цветы ей носил, все ее поручения выполнял. А на третий день, когда она привела лошадь подковать в кузню, оказалось, что она меня и не помнит даже. Как на пустое место посмотрела, поздоровалась… Я ей говорю: вы что же, забыли, я ж тенью за вами третий день хожу, а она плечами пожимает, смеется так любезно. Не помнит. И даже соврать не хочет. Я-то, дурак, навыдумывал себе, что она меня с собой позовет в дорогу. Ну, знаете, чего только не придумаешь, когда тебе улыбаются ласково. А оказалось, что она и пустому месту улыбается.

Я уж давно знал, что бестолковым уродился. Еще мой дед говаривал, что мамаша растеряла свою судьбу, когда за отца моего, простака, замуж вышла. И я, значит, уже без судьбы, без проку удался. Но до того, как дама эта мне повстречалась, я как-то не печалился. Жил просто и жил. Ну а тут оказалось вдруг, что не годен я даже, чтоб она мое имя запомнила. Сотню песен наизусть знала та дама, и имен в них — что проса в мешке, а мое ей никак не давалось.

Я в последний вечер, когда она пела людям, смотрел на нее уже по-другому, без надежды всякой. И увидел, что лицо ее настоящее только тогда показывается, когда поет она о героях прошлых и нынешних. Каждая черточка светиться начинает. Вот я и понял, что одна у меня теперь мечта будет — чтоб она мое имя когда-нибудь спела. Потом отыщу ее и скажу что-то вроде: «А помните, как в Эсворде вы не могли меня упомнить?..» А даже если не отыщу — все равно. Главное, что сумею повернуть свою судьбу в правильную сторону.