Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович - Страница 146

«Подними! Подними меч!»

— Машенька, ты ли это?.. Где ты, Машенька?..

19. ОЛЬГЕРДОВА СТОРОЖА

Эх, туман! Туман! Сумей разглядеть Горазд, кто проехал мимо него в тумане, может быть, по–иному и судьба Гораздова повернулась бы. А проехал не кто иной, как Фома. Когда конная сотня литовцев прошла мимо и с вестью об этом к Семену Мелику ускакал Горазд, Фома остался сидеть в засаде. И не зря. Вершины сосен еще пламенели от последних лучей солнца, а в глубине оврага было совсем темно, и вот оттуда донесся скрежет подков о камни…

«Вторая сотня!»

Прошли. Фома лежал, слушал, считал. Только глухой ночью, когда поднялась луна и снова стали различимы кружевные листья папоротников, прекратилось движение врагов.

«Легко сказать: восемь вражьих сотен перешло овраг, а Горазд послан сказать Семену, что на него идет всего лишь сотня. Ну как Семка бросит свою сотню в бой!.. Погибнут… Погибнут все!»

Фома не усидел, плюнул на засаду, укрываясь за туманом, проскользнул мимо литовского табора и добрался до стана Мелика.

Там все было тихо. Мелик поднялся с кошмы заспанный, сладко позевывая, но с первых же слов Фомы сон с него как рукой сняло. Не теряя времени, Семен погнал вестника к Боброку, стоявшему с передовой московской ратью всего в пол–поприще [270]позади Семеновой сотни. Только когда ускакал гонец, Семка сказал Фоме:

— Ты о Горазде поминал. Не приезжал он.

— Как не приезжал?

— Не было.

Фома повернулся к своему коню.

— Куда ты?

— Искать.

— Не смей, — строго сказал Семен, — где его ночью найдешь? Только сам погибнешь.

— Авось!

— Говорю, не смей! О своей голове не думать ты волен, подумай о ином. У Боброка тоже не бог весть сколько людей, а врагов восемь сотен. Завтра каждый меч пригодится, а в твоих лапах и подавно.

Фома коротко чертыхнулся.

20. ОВРАГ

Подошедший к утру Боброк напал на Ольгердову сторожу внезапно. Нет, нет, звон не мерещился Горазду. Грохот и лязг битвы летели над лесом. Долетели они и до стана Ольгерда. Он кинулся к оврагу, сжимая рукой копье, глядел через овраг в лесную чащобу. Позади пели трубы. Сотрясая землю, нарастал гул: то конные литовские и тверские рати мчались на выручку.

«Поздно!»

Ольгерд с такой силой хватил копьем о камень, что древко треснуло.

«Поздно! За оврагом орущая толпа. Не полк — толпа!» Полураздетые, безоружные литовцы валились вниз с овражных обрывов, затаптывая друг друга. А вот и москвичи! Ольгерд услышал знакомый посвист, который ни с чем не спутаешь, посвист стрел. Вот одна ударила в ствол над головой, другая чиркнула по камню у самых ног, но Ольгерд не думал о московских стрелах. Размахивая обломком копья, он кричал своим конникам:

— Стой! Стой!

В самом деле, сейчас спускаться в овраг было нельзя. Разве выберешься оттуда, с десятисаженной глубины, под обстрелом москвичей?

С этого началось стояние. Ни москвичи, ни литовцы с тверичами не пытались перебраться через овраг.

Прошло несколько дней, и Ольгерд запросил мира. Слушая его посла, Дмитрий Иванович едва мог сдержать улыбку:

«Не вышло у Ольгерда Гедеминовича! Великий он любитель нападать врасплох, а тут не вышло. Вот, поди, Михайло Александрович бесится. Ольгерду что? Он взял да и повернул восвояси, а Тверскому князю худо, а будет и того хуже...»

Все эти дни Фома упорно искал Горазда, а когда заключили мир и московская рать собиралась двинуться домой, Фома сказал Семену:

— Я еще по лесу пошарю.

Семен только головой покачал.

— Шарь, пожалуй, только зря: захватили его литовцы.

— Так ведь Ольгерда о нем спрашивали, он говорит: «Такого нет».

— А ты больше верь Ольгерду.

Отойдя к своему коню, Фома задумался. «Где еще искать? Кажется, весь лес обшарили люди Семеновой сотни. Разве проехать тем путем, каким я ночью из дозора мимо литовцев пробирался?»

Давно бы проехать Фоме этим путем. Миновав густой ельник, Фома выехал в сырое редколесье и тотчас впереди в зарослях багульника увидел блеснувший доспех. Еще с коня Фома узнал Горазда. Соскочил на землю, наклоняясь, зацепился за кривой сучок, обросший серым лишайником. Сухо треснув, он сломался. Показалось, что от этого треска Горазд шевельнулся. Фома тихонько позвал:

— Гораздушка…

Молчание. Фома опустился на колени, отвел от лица Горазда ветку багульника, вздрогнул.

Глаз у Горазда не было.

— Выклевали! Выклевали, подлые! — застонал Фома, хватаясь за лук, ища глазами первого попавшегося ворона. Но вороны, чуя опасность, только каркали хрипло в отдалении.

— Горазд! Горазд, друг! — звал Фома.

Но разве разбудишь мертвого? Разве оживишь его слезой, которая сейчас скатилась по щеке Фомы и упала на грудь Горазда?

Никогда, никогда даже самые горькие слезы человеческие живой водой не были.

21. ПРОМЕДЛИТЬ — ПОГИБНУТЬ

Взглянуть со стороны — сидит князь Дмитрий, подперев рукой голову, и глаз не отведет от окна, а за окном белеют Фроловская башня да часть стены, да виден народ, идущий кто с Великого Торга в Кремль, кто из Кремля. Только и всего. Что же так смотрит Дмитрий Иванович, чего высматривает?

Ничего!

Смотрел Дмитрий Иванович в окно, но ни башни, ни людей не видел, и, только услышав быструю поступь брата, очнулся. Едва тот вошел, как Дмитрий позвал:

— Володя!

— Знаю! — хмуро отозвался Владимир Андреевич. — Все знаю и не дивлюсь, что Ванька Вельяминов пошел в Орду для Твери ярлык добывать. Ныне, после смерти Василия Васильевича, Ваньке надеяться больше не на что: тысячничество у него по усам текло, а в рот не попало, вот он вконец и озлился, и в Орду ему путь прямой. Дивлюсь я иному: как он ярлык добыл?

— Чему тут дивиться? Аль Мамай друг нам?

— Я про иное. Мамай, само собой, — враг, а только к нему в юрту так запросто не придешь: пути знать надо, а Ваньке откуда их знать? Охлопотал ярлык не столько он, сколько дружок его Некомат–Сурожанин. Этот старый змий в Орде — как рыба в воде.

— Почему именно Некомат?

— Из Твери они вместе поехали. — Владимир присел на подоконник, бросил взгляд на Фроловские ворота. — Вон там, на Великом Торгу, у Некомата ларь поставлен, а ныне, после явной измены, в Москву путь ему заказан, а где он парчи да аксамиты продаст, кроме Москвы. Не в Твери же — там бедно. Выходит, Некомат наживу почуял, вот и переметнулся, а нажива ему будет лишь тогда, когда князь Михайло в самом деле великим князем Владимирским учинится.

— Вот и я думаю: Михайло ярлык получил и к Ольгерду помчался.

Владимир строптиво дернул плечом.

— Пусть приходит Ольгерд Гедеминович, пусть попробует Михайлу на великое княжение сажать! Нам набеги Ольгердовы не в новинку.

Дмитрий промолвил будто про себя:

— Довольно терпеть набеги Ольгердовы! Довольно! Настало время всю Русь поднять. Не промедлим, так пока враги собираются, с Тверью покончить можно, если… всей Русью навалиться.

— Всей Русью?

— Ну, может, и не всей, а все же. Считай. Московская рать, да твои Серпуховские, да Боровские полки — это уже две рати. Да князь Кашинский, надо думать, не откажется с Михайлой Александровичем поквитаться.

— Углицкий князь, — подсказал Владимир.

— Нет, Углицкому князю дай бог отбиться от Тверской рати, которую князь Михайло намедни на него послал, а вот Василий Васильевич Ярославский с подручным своим князем Моложским на зов мой придут, — Дмитрий чуть улыбнулся, — им ссориться с Москвой не с руки, кольцом вокруг них московские владения лежат. Это уже пять ратей.

— Ростовских князей позовем, они тоже не поперечат, придут. — Владимир говорил, а сам поглядывал на брата. — Многие в Ростове слыхали, как князья Василий да Александр Костянтиновичи, узнав о разгроме Торжка, говорили гневно: — За этот–де разбой надо бы Михайле Александровичу воздать сторицей, — а брат их двоюродный князь Андрей на пиру однажды, лишнюю чарку хватив, обозвал Михайлу Александровича простыми словами.

270

Поприще — мера расстояния, равнялась суточному переходу, около 20 верст. Были и другие расстояния, тоже называвшиеся поприщами.