Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович - Страница 153

— Как мураши из муравейника! А цепь не поддается.

— Стой! Стой! — кричали, завидев его, люди. — Не смей уплывать!

Он весь напружился, вырвал кольцо, прыгнул в лодку.

— Стой!

Всплеск, брызги. В воде мокрая голова с обвисшей бородой и рука, ухватившаяся за цепь. Лодка качнулась, черпнула воду. Другой, такой же мокрый, упал грудью на борт, карабкается в лодку.

Конечно, не все бежали к лодкам. Нашлось немало и таких, кто кричал, что надо идти на стены и угостить с них царевича Арапшу как следует.

Васька Беспутный, известный всему городу еще со времен мора, когда он бесстрашно покойников возил, без шлема и доспеха выскочил к Дмитриевским воротам и, встав коренастым увальнем поперек дороги, заорал на беглецов:

— Куды, окаянные? Куды? Срам! На стены, други! Стены града новы!

Вокруг закрутился людской водоворот.

— Зычно кричит мужик!

— Что его слушать, беспутного!

— Нет, ты послушай: Васька правду бает!

— На стены!

— На стены, нижегородцы!

Из города к воротам бежали бронники, щитники, гончары, всякий иной мастеровой люд, вооруженный кое–как, но на врагов за набеги злой и готовый сесть в осаду. Васька, навалясь плечом, начал закрывать тяжелые башенные ворота. Старый бронный мастер, забравшись на стену, кричал:

— Сюды, братия! Измрем за Новгород Нижний! Не пустим во град ордынских супостатов! Глядите, и князь Дмитрий Костянтинович с нами!

Действительно, конь князя врезался в толпу. Вокруг закричали:

— Слава! Князь Митрий в доспехе, отроки с ним в доспехах тож! Слава!

Князь, привстав на стременах, приказал:

— Отворяй ворота!

Васька протолкнулся к нему.

— Опомнись, княже! Отроков у тя и трех десятков не наберется. Нешто можно на татар с такой силой идти? Погибнешь с честью, но без толку.

Княжий кистень взвился над головой Васьки.

— Ты, голодранец, меня учить! Вор ненадобный! Стервина! Падаль!

Крутился рогатый шар кистеня, Васька невольно пригибался, глядел на князя исподлобья, но ни слова поперек не молвил.

«На смерть человек идет, и корить его в этот час грех…»

Народ поснимал шапки, с криком распахнул ворота.

— Слава Митрию Костянтиновичу!

Князь рванулся вперед, отроки за ним. По толпе шел говор:

— Правда, аль брешут, будто княжич Иван в Пьяне утоп?

— Правда!

— Вот, значит, и князь с горя решил в битве погибнуть.

— Смерти пошел искать.

Кто–то угрюмо заметил:

— Помереть и на стенах недолго, а толку было бы поболе.

— В писании сказано: «Не судите да не судимы будете…»

Лучше бы не слышать Ваське этих слов, увидел он такое, что стало ему не до писания. Обругался черным словом, грозя кулаком вслед князю, взвыл:

— Очи протрите, тетери! Князь Митрий на Московскую дорогу свернул. В Суждаль сбежал князь Митрий!

— В Суждаль? — люди хлынули к воротам. — В самом деле!

— Повернул!

— Бежит!

— Что ж, братцы, ноне будет?

— Ежели князь сбежал, значит, града не отстоять.

— Само собой! Ему виднее.

— Почему князю виднее? — ощерился Васька. Сразу ответило несколько голосов:

— Знамо, виднее: он князь, воин.

— Што мы в битвах понимаем.

— Не воины мы, мастеровщина…

Со стены двухпалый свист:

— Эй, православные! Коли так, идем палаты княжьи грабить, княжьи меды пить! Нешто можно добро царевичу Арапше оставлять!

Дрогнула, распалась толпа, валом покатилась к княжеским палатам.

В полураскрытых воротах остался стоять один Васька Беспутный. Спускаясь со стены, его заметил старик бронник.

— Иди отселе, Вася, иди. Не ладно тут стоять, того гляди ордынцы нагрянут.

— Дед, за што он меня эдак при всем народе? Чумных мертвяков возить — Васька. Купецкие корабли грузить, хребет ломать — Васька. А ноне… сам бежит, а меня: «Голодранец, вор!» Да будь я вором, не быть бы мне голодранцем.

— Ладно, Вася, стерпи. Иди, иди из ворот.

Васька понуро побрел за стариком, поравнявшись с княжьим теремом, он, не задумываясь, свернул в ворота. У погреба шумная ватага встретила Ваську веселым гомоном.

— Эй, Вася, бери чарку, цеди!

— Первая чарка колом, вторая соколом!

— Ты в жисть не пивал такого меда. Княжий!

Но едва Васька поднес чарку ко рту, к нему подскочил пьяный дружок, из таких же грузчиков, как и сам Васька.

— Постой! — вырвал чарку, бросил на землю, пнул лаптем. — Бери ковш!

Полный ковш столетнего меда оглушит хоть кого. Земля и небо завертелись у Васьки перед глазами, но на ногах он все же устоял, по стенке пошел к воротам, зацепился ногой за древко медвежьей рогатины, [279]упал, долго возился в куче скарба, выброшенного из разгромленных палат, наконец, порезав руку о лезвие рогатины, немного отрезвел, поднялся.

На стальном наконечнике рогатины тонкая резь. «Вот человек в струпьях живой водой моется, вот он же чистый, а дальше человек с рогатиной стоит против дракона…» — Из отуманенной памяти медленно всплыло сказание о живой воде.

— Так и у меня от слов княжьих душа в струпьях, а воды живой нет, и добыть ее негде… — Васька стиснул древко: — Пусть! Нет живой воды — живая кровь есть.

Вышел на улицу, повернул обратно к воротам. Сперва шел с опаской, сторонясь канавы, потом начал шагать тверже. В воротах стал, оперся на рогатину. В голове прояснило, чередой шли мысли:

«До чего ты дошел, Новый город Нижний! Князь тебя бросил, почтенные люди на ладьях в Городец уплывают. — Посмотрел в сторону Волги. Там на блестящей полосе воды чернели точки лодок. Васька вздохнул. — Один, один Васька Беспутный вышел встречать дракона — поганого царевича Арапшу. Князь меня живого падалью назвал, а я вышел потягаться с тобой, Митрий Костянтинович, потягаться в славе и чести».

Васька услышал, как издалека начал надвигаться гул. Поднял понуренную голову.

«Стонет мать сыра земля! Стонет!..»

Сразу весь подобрался, увидев несущихся к воротам ордынцев. Еще было время закрыть ворота, но Васька шагнул вперед, выставил рогатину навстречу врагам, ждал.

Прямо перед острием — широкая лошадиная грудь. Васька дернул рогатину в сторону, стальной наконечник лишь слегка царапнул лошадь и ударил прямо в грудь ордынцу.

Стон опрокинутого врага, мгновение… и Васька тоже рухнул на землю. Он еще был жив, попытался подняться, но удары подков довершили то, что не сумела сделать сразу ордынская сабля.

8. ДОБЫЧА МОСКОВСКАЯ

Закат пламенел не только над Нижним, но и над муромскими лесами. Сюда отошли с Пьяны остатки сотни Семена Мелика. На поляне горели костры, но как не похожи были легкие струйки дыма, бегущие в закатное небо, на черную тучу гари и дыма, накрывшую развалины Нижнего Новгорода. У одного из костров сидел Петруша Чуриков. Охватил он колени руками и молча слушал, как ворчат на него воины:

— Угораздило тебя, Петруха, кашу пересолить.

— Вроде и кашевар справный, а тут — на тебе!

— В глотке дерет.

— Какой леший тебя под локоть толкнул, когда ты кашу солил?

Петруша давно сообразил, как получился пересол. Крупу он засыпал на пятерых, а посолил по привычке на весь десяток. Но сказать об этом, значит, напомнить, что от десятка Игнатия Кремня лишь пять человек осталось.

«Нельзя об этом говорить! Хоть бы уйти куда…»

Но когда к костру подошел Семен Мелик, Петруша и о пересоле забыл. В вечернем сумраке глаз Семена не видно, ввалились, а скулы обтянуло, лицо серое. Тягой легла на Семена беда: из сотни тридцать шесть человек остались на дне Пьяны, погибли, врагов как следует не увидав. Тридцать шесть воинов, друзей, соратников. Ссутулила беда Семена, придавила, только голос, как раньше, спокоен, разве что посуровел малость.

— Игнатий, кто из твоего десятка… — запнулся, — кто из твоих людей в караул пойдет?

Петруша сорвался с места.

— Пошли меня, дядя Игнатий, не в очередь пошли!

279

Рогатина — тяжелое копье.