Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович - Страница 34

— Иным словом, по–московски, значит, слобода — это когда над тобой одним кровососом меньше?

— Нет, Илья, ты раскинь мозгами. Здесь ты холоп — сиречь раб, ничего у тебя нет, окромя рук да спины, батогом избитой, а там тебя на землю посадят, хозяйствуй, обрастай добром.

— Так, так, — хмыкнул Илья, — в Москве, стало быть, барану шерстью гуще обрастать дают, чтоб стричь было чего. Вестимо, Дмитрий Суздальский по старинке живет, холопов палкой к труду приохочивает, в Москве люди хитрее, холопа ослобонят, на землю посадят, он сдуру из кожи лезть начнет, ан, глянь, князь какому–нибудь боярину слободу–то и пожалует за службу, ну боярин и почнет драть с мужиков три шкуры.

После этих слов Ильи в землянке все притихли, ждали, что ответит Семен, ибо из одного хомута в другой никому головы совать охоты не было. Семка сидел, думал, ответил не сразу.

— Обманывать не хочу, может такая беда стрястись, на грех, говорят, мастера нет, но только навряд. Московские князья землю собирают и раздаривать ее ой как не любят. — Вдруг, озлясь, закричал: — Чего ты ко мне пристал! Что я тебе — молочные реки, кисельные берега сулю? Ты бы небось хотел, чтоб тебя на печь посадили, брагой напоили да печатными пряниками угощали, а ты с боку на бок переваливался. Так ты, мил человек, спутал, эдак лишь в раю будет, да ты и в рай–то придешь — небось с апостолом Петром у ворот торговаться почнешь, дескать, много ли с меня в раю оброка спросят, не лучше ли в ад податься, там, говорят, теплее.

Кое–кто из холопов фыркнул, а Семен продолжал сурово:

— Не хошь — как хошь, мы не неволим и в товарищи не набиваемся, оставайся тут холопствовать, а нам на Суздальского князя хребты ломать надоело.

— Хорошо тебе лаяться, Семен, — крикнул в ответ Илья, — ты домой придешь ко князю на службу, Иван, ежели дорогой не сдохнет, на землю сядет, Васька Кривой тож. Вам что! Ванька — суздалец, Васька — белозерец, а мне каково, ежели я в кабальных грамотах у боярина Вельяминова Василия Васильевича записан?

Семен присвистнул:

— Так бы сразу и говорил, а то морочит людей. Коли дело такое — тебе в Московскую землю пути заказаны, это само собой! Ну что ж, Илья, драться начнем, ты от нас не отставай, а потом, как отобьемся, в сторону сверни.

— Я в Рязань подамся!

— Можно и в Рязань. Небось и там добрые люди живут. Мужикам поклонись, они помогут. Только к боярину на поклон не иди, вдругорядь закабалит. Ему, боярину…

Друг, лежавший у входа, заворчал. Холопы тотчас откинулись на нары, пустили притворный храп. Скрипнула дверь, низко наклонясь, вошел тиун, выпрямился, поднял фонарь, подозрительно покосился на замешкавшегося Илью, стоявшего посредине землянки, спросил:

— Ты чего бродишь? Дрыхнуть надо.

— Не гневись, государь, — угодливо откликнулся Илья, — я за нуждой иду, — и бочком, поглядывая на палку тиуна, юркнул в дверь.

А тиун все светил фонарем, вглядывался в лица холопов. Чуял недоброе.

16. ОН ЛИХ, ДА И Я ЛЮТ

На верху берегового обрыва, на солнечном припеке дремал Фома.

С той поры, как по весне Мамаева орда, тесня Мюрида, вышла к Волге, он каждый день норовил уйти сюда. «Вельми хорошо в траве полежать, хозяину очей не мозолишь, он и не пристает», — рассуждал Фома.

Изредка он посматривал на недалекие юрты, оттуда доносились песни; над ордой стояло облако пыли.

«Гуляют басурмане, весело гуляют, пляшут, пируют. Эх!» — завистливо вздохнул Фома и, повалясь на траву, опять охнул: еще бы, татары пируют, а Фоме не поднесли! В глотке от того пересохло. Но тут Фома заметил вблизи в кустах человека, приподнялся.

«Чего это он?»

Человек руками рыл землю, выкапывал какие–то корешки, жадно грыз их.

«Голоден», — догадался Фома и окликнул:

— Эй! Человече! — Тот вздрогнул, поднял голову, отстраняя рукой грязные космы спутанных волос, свисавшие ему на глаза. Фома, с первого взгляда узнавший друга, уже бежал к нему.

— Куденей, Куденеюшка, да што они с тобой сотворили, аспиды, на себя не похож стал!

Куденей зайцем в кусты. Но Фома легко нагнал его, ухватил за ворот. Гнилая рубаха затрещала.

— Ты што, дурень, не узнал?

Куденей посмотрел на него исподлобья, испуганно, но тут же взгляд его просветлел:

— Фомущка! Друже!

— Откуда ты взялся, Куденейка? Постой, голоден ты? — Фома вытащил из–за рубахи несколько ячменных лепешек. — Ешь!

— Так откуда ты?

Куденей, давясь едой, ответил медленно:

— Есть такой батырь — Челибеем звать…

— Ну есть.

— Орда у него большущая.

— И это так.

— Челибей со царем–то, со Мюридом, повздорил. К Мамаю со всей ордой своей побежал.

— Да знаю я все это! Вон и пирует Мамаева орда на радостях, что Челибей от Мюрида отложился. Ты–то как здесь?

— Я–то?.. Я у него в орде рабом живу… да хозяин лихой мне попался, богатей, самому Челибею друг, а нас, рабов, не кормит, пес. А ты?

— А я рабом в Мамаевой орде, у Ахмед–мурзы.

— У какого Ахмед–мурзы?

— У того самого, што нашего чеснока отведал. Семкин кум! Тоже лих, да и я лют! Вот мы с ним и тягаемся — кто кого.

— Ой, Фома, ты и врать! Видано ли такое, штоб раб да с господином тягался.

— Не веришь? Об заклад бьюсь! — Махнул рукой: — Чего с тебя, окромя вшей, взять. Да вот как раз, слухай!

— Фомка–а–а!.. — кричал Ахмед, выйдя из юрты. Не дождавшись ответа, пошел к реке.

Растянувшись в траве, Фома притворно храпел. Куденей еще до прихода татарина забился в кусты. Подойдя к Фоме, мурза замахнулся, но не ударил, только закричал:

— Оглох?

— Зачем оглох, — Фома лениво повернул голову. — Чяво те от меня надобно?

— Почему опять кизяка [118]не насбирал?

— Неохота мне кизяк собирать, — повернулся к мурзе спиной.

— Фома!

— А ты, Ахмед, не серчай, — Фома зевнул сладко, со слезой, не спеша сел. — Ну что серчаешь? Штоб работал я на тя, того не жди, так разве, для баловства когда, самую малость, — Фома опять зевнул. — Драться зачнешь — так и знай: подстерегу и зарежу; разбойник я, а тебе тати ведомы! А? — сплюнул в траву, метко сбив пух одуванчика. — В колодки меня забьешь — отомкну! Потому — слово знаю. Продашь — тебе вестимо, што тогда будет… Ну ладно уж, ишь пожелтел от злости, так и быть, нынче поработаю.

Фома встал, потянулся, хрустнул суставами, внезапно схватил татарина за плечи, заглянул ему в глаза, захохотал:

— Ой, берегись меня, мурза! Лихое у меня око! Ой, не на радость купил ты раба, Ахмед!

Мурза попятился. Закрыл глаза. Фома наконец смилостивился, отпустил.

— Ладно! Сегодня порчи напускать не буду, а только смотри, не замай! — Отвернулся от Ахмеда, крикнул в кусты:

— Куденей, пойдем, што ли. Пособи.

Когда отошли подальше от мурзы, Фома спросил:

— Видал?

— И хошь убей — не пойму. Кто же у кого в рабах ходит?

Фома оглянулся, вздохнул:

— Пожалуй, все же я у него, но держу его в страхе.

— Колдун ты, Фома!

— Я–то? Не! Я колдуном только прикидываюсь. Тут случай подошел — сегодня он меня купил, а на завтра купца, што меня продал, чума забрала, пять суток помучился — помер, а перед смертью почернел весь. Меня Ахмед убить хотел, заразы боясь, а я, живот свой спасая, и надумал пригрозить — напущу, дескать, порчу, как на старого хозяина напустил. Он сдуру и поверь, тут я его и оседлал. Да и все кругом верят — боятся. Известно, у страха око велико: чума по орде ходит. Вот те и раб! Ин вышло — тот же медведь, да в другой шерсти!

Набив мешок сухим конским навозом, друзья приволокла его к юрте Ахмеда, но едва Фома хотел пристроиться к котлу с кашей — накормить Куденея, как на Волге поднялся такой шум и крик, что все, бросив еду, побежали к берегу.

Фома поспел первым, остановился, заглянул вниз.

— Битва? — спросил подбежавший Куденей.

— Не! Татары купецкий караван перехватили, эвон струги грабят… Однако што это?

118

Кизяк — подсушенный навоз, идущий на отопление.