Зори над Русью - Рапов Михаил Александрович - Страница 40

40

И опять на стеклах муть. Нет, муть не в окне — в очах. Княгиня тронула влажной, холодной рукой лоб, устало пошла в глубь горницы.

Сломило лихо княгиню. За эту осень она заметно осунулась с лица, потемнела. Не мудрено, давно ли мужа схоронила, а осенью рядом с отцом в Архангельском соборе княжич Иван лег, а ныне и Митя занемог. Черная смерть мерещится княгине. Нет, у Мити не чума — она с людьми расправляется быстрее, а Митя вторую неделю лежит, но после Ваниной кончины, как Митя слег, и утешить княгиню никто не смел, шептались потихоньку стороной, боясь громко слово сказать, лишь ветер выл над кремлевским теремом в полную свою лютость.

Потому ли, что задумалась княгиня, потому ли, что тишину все строго блюли, но когда услышала она крик за дверью, вздрогнула, сердце в комок сжалось.

Вбежал Владимир, что есть силы хлопнул за собой дверью.

Он и всегда–то тихо говорить не умел, а тут такое услышать довелось… Как же! Только что Ванька Вельяминов с улыбочкой подошел да и посмел сказать: «Везет же тебе, княже». А когда Володя не понял, Ванька пояснил бесстыдно: «Было–де три князя на Москве, княжич Иван помер, а ныне ежели, волею божией, князь Дмитрий помрет, ты, князь, Володимир Андреевич, единственным Московским князем будешь».

— Я ему едва в очи его бесстыжие не наплевал. Пусть Ваньку самого мор… — Владимир остановился на полуслове.

Княгиня сидела согнувшись, закрыв лицо ладонями, потом, точно толкнуло ее чем в спину, она поднялась, судорога пробежала по телу. Страшно, коротко вскрикнув, княгиня грохнулась на пол.

Володя понял — Черная смерть! Невольно попятился, опомнился, побежал звать на помощь.

Дмитрий, лежавший в соседней горнице, сбросил с себя одеяло, как был босой, ступил на холодные половицы. Волна озноба прошла по телу, от слабости пошатывало. Митя по стенке добрался до двери, увидев лежащую посреди горницы мать, забыл о своем недуге, кинулся к ней, споткнулся на ровном месте, ища опоры, ухватился за угол печи, но пальцы скользили по глади изразцов. Перед глазами извивались какие–то страшные, небывалые, но такие знакомые цветы. Промигался. Цветы застыли неподвижно, окаменели. Только теперь понял, что перед глазами пестрые изразцы печи. Повернулся, опять увидел лежащую на полу мать, хотел подняться, звал:

— Матушка! Матушка! — Но голос перехватило, будто кто мертвой хваткой в горло вцепился.

Прибежавшие люди нашли Митю в забытьи. Очнулся, когда клали его на постель.

В голове муть, только где–то далеко в сознании осталось:

«Матушку хворь ударила, как тогда Ваню… Значит… Значит…»

5. КНЯЗЬ

Лишь через три недели здоровье Мити пошло на поправку. Часто теперь звал он к себе Владимира. Тот приходил, болтал о разной разности, не замечая, что Дмитрий смотрит на него по–новому. Не знал Владимир, что Митя слышал его разговор с княгиней, не знал, что ищет в нем Дмитрий уже не сверстника, но друга.

Однажды вечером, оставшись вдвоем, Дмитрий заговорил о Иване Вельяминове:

— Был он у меня сегодня. О здоровье моем сокрушался. Переметная сума этот Ванька. — Высказал давно решенное: — Отец его тысяцкий, а Ваньке тысяцким не бывать, ибо лукав очень. Умрет Василий Васильевич, чин тысяцкого порешу! Не дело, Вельяминовы во главе ратей стоят, а князей оттеснили.

Володя, оберегая покой больного, отмахнулся:

— Полно, Митя, не все бояре такие, как Ванька, что о нем думать.

Дмитрий сказал твердо, значительно:

— Знаю, что не все. Знаю — есть верные други, не о том речь.

— О чем же, брат?

— Вот об этом. Братья мы с тобой. Тебе, князь Володимир, пуще всех верю. Все теперь иным стало, и быть нам отныне заодно, до скончания.

— Всегда так было. Почему отныне?

Дмитрий приподнялся на локте и, пристально вглядываясь в лицо Володи, спросил:

— Знаю сам, что так, скажи только, когда… — запнулся, — когда матушка померла?

Володя начал было отнекиваться: кто, дескать, тебе сказал, что померла, но Митю обмануть не смог, да и не хотел.

— Сам, поди, помнишь. Худо ей в сочельник стало, а три дня спустя преставилась.

Митя откинулся на подушку. Когда тяжелая слеза скатилась у него по щеке, Володя начал уговаривать, но Дмитрий попросил тихо:

— Не надо, не замай, ты иди лучше.

Володя послушно ушел, осторожно прикрыл за собой дверь, а Дмитрий всю зимнюю долгую ночь пролежал, глядя во тьму широко открытыми глазами.

Знал же, догадывался, что осиротел, но сейчас стало так трудно, так одиноко! Зачем Володю услал? Вдвоем легче. Нет, это горе надо было пережить одному.

Забрезжил рассвет. Князь приподнялся, стал одеваться. Заметив на подушке пятна от слез, повернул ее мокрым вниз. Зачем так сделал, и сам не знал. Надел валенки, простой тулуп, вышел крадучись, чтоб не разбудить кого ненароком. На дворе дрожь охватила, превозмогая ее, пошел к конюшне, там велел оседлать коня.

Садясь в седло, Дмитрий сорвался.

Поддерживая его, конюх ворчал:

— Нет сил у тя, Митрий Иваныч, на коне скакать. — Отошел к двери, загородил выход. — Далече ли, княже?

Митя ответил нехотя:

— В Троицу.

— Помилуй, Митрий Иваныч, опомнись! Насмерть простынешь. Коли нужда какая, отец Сергий сам придет.

— Доберусь как–нибудь. Не могу в тереме лежать — тоска.

Конюх понял — тоска!

— Ты боярам сказать про меня не вздумай. Слышишь?

Мужик вздохнул:

— Ладно. Помолчу.

Спустя некоторое время в тереме поднялся шум. Конюх подсыпал коням овса, поворошил сено, присел в угол, начал чинить седло. Работа валилась из рук. Плюнул в сердцах на себя, пошел к боярам.

— О чем ты думал, дурень? Тоска, говоришь. То князя хворь до изумления довела, а ты где разум растерял? — набросился на него старый Бренко.

Мужик стоял понуро, мял в руках шапку. Бренко повернул его, слегка, для острастки ткнул в загривок костяшками пальцев,

— Чего стоишь! Беги, запрягай сани! Догонять надо! Медвежью шубу тащите!

В погоню послали Семена Мелика, с ним князь Владимир увязался. Бояре не пускали его. Володя, рассердясь, пообещал:

— Сам уйду!

Пришлось призадуматься: сбежит, угляди за ним — бегал. Уступили. Пусть лучше в санях едет. Теплее: сани крытые.

Едва выбрались из Москвы, Семен понял — быстро не поедешь: дорогу за ночь перемело, беда! Оставалось надеяться, что настигнут князя на полпути в ямском стане, но, приехав туда, узнали: князь отдыхать не стал, только коня переменил да сбитня [127]горячего напился.

Семен погнал дальше. Стало смеркаться. А впереди все пусто. Наконец Володя, не спускавший глаз с дороги, толкнул локтем Семена:

— Гляди! Небось он!

Семка принялся нахлестывать тройку.

Но всадник приближался быстро — ехал навстречу. Поравнявшись, Семен окликнул его.

Встречный остановил коня, настороженно положил руку на рукоять меча.

Семен узнал в нем одного из дружинников Дмитрия Суздальского. Тот, тоже разглядев Семена, успокоился, опустил руку.

— Куда едешь?

Оказалось, гонец в Москву.

— Князь в Троице, мы следом спешим, поворачивай.

Посол заколебался.

— Мне, поди–ко, до бояр дойти надо, князь–то у вас отрок, что он без бояр в делах смыслит? Опять же и без князя нельзя, кому я речь говорить буду? [128]

Из глубины возка выглянул Володя, закричал:

— Али ты забыл, как сей отрок к вам в Суздаль пожаловал? Тряхнули мы тогда князя Дмитрия Костянтиновича. Али в Суздале у вас память не крепка? Забыли?

— Помнят, — неохотно ответил гонец, поворачивая коня вслед за санями.

Далеко за полночь Семен Мелик с князем Владимиром да с послом добрались до Троицы. Там, несмотря на поздний час, не спали.

Отец Сергий встретил их в сенях, сразу с мороза в келью не пустил, попенял:

вернуться

127

Сбитень — горячий напиток из меда с пряностями, был распространен на Руси и заменял наш чай, который тогда был неизвестен.

вернуться

128

На Руси во времена татарского ига, когда грамотность стала редкостью (кроме Новгорода, до которого татары не дошли), часто, вместо того чтобы писать грамоту, гонца заставляли заучить и передать послание наизусть.