Проклятые в раю - Коллинз Макс Аллан - Страница 50

Фальшивая повестка, словно нарочно, получилась эффектным материалом для зачтения в суде в исполнении Келли.

«Жизнь — это таинственное и волнующее приключение, — читал прокурор, — и все что угодно может стать захватывающим, если знать, с какой стороны на это посмотреть и что делать, когда момент настанет».

Очень многие считали, что Дэрроу большой артист, но я должен признать, что прокурор Джон К. Келли мог бы преподать урок другой любому гению сцены. Он представил огромную раскрашенную анатомическую схему мужского торса с отмеченным красным цветом путем прохождения пули, предъявил глянцевые фотографии пятен крови в бунгало, передал присяжным окровавленные полотенца, окровавленную одежду, чтобы они могли лично подержать все это в руках, и окровавленную простыню, и веревку и поблескивающую россыпь пуль и гильз.

На протяжении всего этого Дэрроу сидел на стуле в непринужденной позе, чертя что-то в блокноте или поигрывая карандашом, иногда он высказывал протесты, но почти ни разу не прибег к перекрестному допросу. Миссис Фортескью сохраняла высокомерный, бесстрастный вид, а вот Томми начал грызть ногти.

Последний свидетель Келли был неизбежен — Эстер Кахахаваи, мать Джо, что снова заставило Дэрроу возразить против ее присутствия на суде.

Когда темная, тоненькая и хрупкая седовласая женщина в просторном белом платье-халате подошла к свидетельскому креслу, Дэрроу встал, осторожно поднял обе руки, загородив дорогу, и повернулся к судье.

— Мы признаем, все, что имеет сказать свидетельница, — веско произнес он. — Мы знаем, что она — мать Джозефа Кахахаваи, что она видела его в то утро, когда он уходил... все что угодно...

Келли уже был на ногах.

— В зале суда присутствуют две матери, ваша честь. Одна из них — подзащитная, а у второй нет защиты — ее сын мертв. Мы считаем, что обеим этим женщинам следует предоставить возможность дать показания.

— Возражение снимаю, — мягко произнес Дэрроу, он сочувственно улыбнулся миссис Кахахаваи и освободил ей путь, вернувшись на свое место.

Голос у нее был тихий, расслышать его было трудно, но никто в зале суда не пропустил ни слова. Она практически не переставая плакала в платок все время, пока давала показания, многие зрительницы, даже богатые белые женщины, чьи симпатии были на стороне обвиняемых, плакали вместе с ней.

— Да, это была его рубашка, — сказала она, когда Келли со скорбным видом показал ей окровавленную одежду. — А это его носки. Его брюки... да. Да. Я как раз постирала их и пришила пуговицы.

— Джо хорошо себя чувствовал, покидая вас в то утро?

— Да.

— Когда вы снова его увидели?

— В субботу. В... в похоронном бюро.

— Это было тело вашего сына Джозефа?

— Да.

— Благодарю вас, миссис Кахахаваи. У меня больше нет вопросов.

Голос Дэрроу был едва слышен:

— У меня нет вопросов, ваша честь.

По всему помещению эхом пронеслись рыдания, когда Келли почти вежливо проводил ее со свидетельского места.

Дэрроу, чьи редкие волосы пребывали в беспорядке, наклонился ко мне и прошептал:

— По-моему, момент настал. Все сочувствие не может быть отдано только одной стороне.

В этот момент он показался мне очень старым, усталым и старым.

Келли выглядел свежим, как маргаритка. Он направился к столу прокурора, говоря на ходу:

— Обвинение закончило, ваша честь.

Суд прервался на ленч, и, как обычно, Дэрроу, Лейзер, его клиенты и я поехали в отель Александра Янга. Сопровождаемый Руби К. Д. отправился вместо ленча в свою комнату соснуть, а оставшиеся поднялись на лифте на крышу, где был устроен сад, а в саду ресторан. Никто не ждал, что наши клиенты воспользуются случаем и сбегут, поэтому мы устроили, чтобы большой человек из управления — Чанг Апана — оказал нам честь и номинально побыл в качестве полицейской охраны.

Из-за присутствия Чанга беседа носила поверхностный характер, и ничто, связанное с делом, не обсуждалось. Как обычно, к нам присоединилась жена Лейзера, и супружеская чета разговаривала между собой. Ни Томми, ни миссис Фортескью много не говорили, осознав наконец всю тяжесть положения, в которое они попали.

А вот Джоунс и Лорд курили и смеялись, являя собой образец пары дураков. Кудрявый Лорд говорил мало, зато дубина Джоунс оказался развязным и болтливым сукиным сыном.

— Видел ту красотку — девушку-журналистку из Нью-Йорка? — спросил он меня.

— Я обратил на нее внимание, — признался я, расправляясь с сандвичем с беконом, латук-салатом и помидорами.

— По-моему, я ей понравился. — Он с аппетитом поглощал свой микроскопический бифштекс. — Все время хочет со мной поговорить.

— А тебе не кажется, что к этому имеет какое-то отношение твое присутствие на суде в качестве обвиняемого в убийстве?

— Она же выбирала из четверых. И разве она стреляет глазами не в мою сторону?

— Тонко подмечено.

— А видел ту китайскую малышку, которая сидит слева, у стены? Просто куколка. И поверь мне, в этом зале есть и миленькие американки.

Этот негодяй оказался еще большим развратником, чем я.

Я взглянул на него с тонкой улыбкой.

— Хочешь совет, приятель?

— Валяй, Нат.

— Я видел, как ты строил глазки этим девицам. Улыбался им. Но мне кажется, что улыбки не совсем то, что нужно в такой ситуации, в которой оказался ты.

Он пожал плечами, заглатывая порцию картофельного пюре.

— А что в том плохого? Я же должен показать людям, что я неплохой парень.

Чанг Апана, сидевший рядом со мной и занимавшийся небольшой порцией овощной смеси, тихо, так чтобы услышал только я, проговорил:

— Владелец лица не всегда видит нос.

После перерыва Дэрроу провел нашу компанию по проходу, слушание возобновилось, и самый известный судебный адвокат в Америке, в мятом, мешковатом двубортном пиджаке из белого полотна, поднялся и обратился к суду.

— Я до времени отказываюсь от открытого заявления, ваша честь, — сказал Дэрроу, скрипучий голос лишь подчеркивал обманчивую небрежность его медлительности.

Вздох разочарования прокатился по залу, которому отказали в возможности услышать первый образец ораторского искусства Дэрроу.

— ...И вызываю своего первого свидетеля, лейтенанта Томаса Мэсси.

Разочарование исчезло, сменившись оживлением при виде Томми, который поднялся на ноги и быстро прошел к свидетельскому креслу, где почти что выкрикнул обещание говорить правду.

На Томми был темно-синий костюм и светло-коричневый галстук, такое сочетание предложил Дэрроу, сказав, что это будет отдаленно напоминать военно-морскую форму. Острые черты его мальчишеского лица застыли, приняв выражение среднее между хмурым и недовольным.

Вероятно, надеясь расслабить явно напрягшегося Томми и отвлечь присяжных, Дэрроу начал неспешный экскурс в самое отдаленное прошлое Томми — рождение в Винчестере в штате Кентукки, военная школа, Военно-морская академия, женитьба в день выпуска на шестнадцатилетней Талии Фортескью. Прошелся по его послужному списку — военно-морской корабль «Лексингтон», база подводных лодок в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, еще два года службы на такой же базе в Перл-Харборе. Потом все тем же успокаивающим тоном, как бы между делом, Дэрроу спросил:

— Вы помните, как вы пошли на танцы в сентябре прошлого года?

— Как я могу это забыть? — сказал Томми.

Келли уже был на ногах.

— Где состоялась та вечеринка?

— В «Ала-Ваи Инн», — ответил Томми. — Моя жена не хотела идти, но я ее уговорил.

Келли уже стоял перед судьей.

— Ваша честь, я не хочу перебивать постоянными протестами, — спокойно, но настойчиво сказал он, — но мне хотелось бы знать, какое отношение к делу имеют эти показания.

Дэрроу тоже приблизился к судье, Келли повернулся к старику и спросил напрямую:

— Вы хотите вернуться к делу Ала-Моана?

— Таково мое намерение.

— Тогда, ваша честь, обвинение должно быть сейчас же информировано о том, будет ли один из обвиняемых просить признать его невменяемым... в этом случае мы не станем возражать против показаний данного свидетеля.