Проклятые в раю - Коллинз Макс Аллан - Страница 66

По краю ямы на камнях были расставлены жестяные чашки. Я выбрал относительно чистую — в ней не было ни окурков, ни прочей дряни.

— Я могу помочь, — сказал я, — не задавая никаких вопросов. Частная лодка. Яхта богатого человека. Удобная каюта, и никаких кочегаров по соседству.

— Моя взяла, — сдавленно хихикнул жирный.

— Заткнись, — сказал Лайман, собрал и стал тасовать карты.

— Вы ведь Лайман? — спросил я, медленно наливая в чашку дымящийся кофе.

Лайман взглянул на меня. В его лице было какое-то уродливое благородство, примитивная сила, он походил на вырезанное из камня изображение одного из гавайских богов. Которому, чтобы умилостивить, в деревнях приносили в жертву девственниц.

— Никаких имен, — сказал Лайман. Он все еще тасовал карты.

Я поставил кофейник на один из камней на краю ямы. Попытался сделать глоток, но кофе был слишком горячим.

— Скажите, что вы можете предложить, — произнес я. — Может быть, нам удастся заключить сделку.

— Я вас не знаю, — сказал Лайман. В его глазах отражался оранжевый свет факелов и мерцание углей в яме, они, казалось, и сами мерцали, как у демона. — Я не имею дела с незнакомыми.

Тут-то я и выплеснул ему в лицо свой кофе.

Он взвыл и неуклюже поднялся, перевернув 410

стол и рассыпав карты. Толстяк, который просто не имел никакого права двигаться так быстро, выхватил откуда-то нож. Лезвием этого ножа можно было выдолбить из ствола дерева каноэ, поэтому я схватил кофейник и плеснул в лицо и жирному ублюдку тоже.

Они не обварились, но внимание на это обратили, точнее, это отвлекло их внимание, нож выпал из рук толстяка, а я успел выхватить свой девятимиллиметровый. К тому времени как Лайман обтер лицо и протер глаза, я уже навел на него пистолет.

— Ты, жирный, мне не нужен, — сказал я. — Идем со мной, Лайман.

— Пошел ты, коп, — сказал Лайман.

— О, там не было сахара? Прошу прощения. Мы дадим тебе сахару в городе.

На него был наставлен пистолет, автоматический, оружие такого рода убивает на месте, Лаймана были все причины бояться, а у меня были все причины раздуться от самодовольства. А раздуваться от самодовольства всегда опасно, когда стоишь лицом к лицу с таким, как Дэниел Лайман, который ничуть не испугался и бросился на меня так стремительно и так внезапно, что я выстрелил только тогда, когда он уже навалился на меня, так что пуля прошла вскользь, разорвав ему рубашку и слегка поцарапав. А я — дерьмо, — я валился навзничь в эту яму для барбекю, хорошо хоть хватило ума обхватить Лаймана, как любовницу, стиснуть, перекатиться и упасть не на угли, а на камни, что было само по себе неплохо, но ударились мы здорово, точнее, я, моя спина, что было уже не так приятно — от боли у меня потемнело в глазах.

Сплетенные в объятии, мы вместе покатились по земле, его плечо надавило мне на предплечье, и я почувствовал, как у меня разжались пальцы и выпал пистолет. Потом он пригвоздил меня к земле, и когда я глянул в нависшее надо мной перекошенное лицо, на котором играли оранжевые блики, единственное, чем я мог ему двинуть, был мой лоб. Что я и сделал, заехав ему в рот. Я услышал, как он захрипел от боли, когда хрустнули зубы. Он сдвинулся с меня, и я начал из-под него выбираться, когда тот самый мощный кулак, который, без сомнения, сломал челюсть Талии Мэсси, воткнулся в мою.

На этот раз в глазах у меня не потемнело, напротив, из них посыпались искры. А потом все заволокло черным — я потерял сознание, всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы Лайман успел подняться. Неверным движением я потрогал челюсть — невредимую челюсть, — встал на ноги и увидел, как он убегает по дорожке между лачугами, как мне показалось, по направлению к дороге.

Тем временем толстяк наклонился, чтобы подобрать мой девятимиллиметровый. Он уже был у него в руке, когда я дал ему такого пинка, что вполне смог бы забить толстяком гол. Мой пистолет, а за ним и жирный, полетели вперед, точно в яму для барбекю, где толстяк исполнил танец с выкриками — ой-ой-ой-ой-ой — и поднял целую тучу оранжевых искр, выбираясь оттуда.

Куда же, к дьяволу подевался мой пистолет?

Я его не видел, но, черт возьми, он мог улететь далеко, а если я стану его искать, Лайман уйдет. Надо бежать за ним, прямо сейчас, с оружием или без него. Лайман, похоже, невооружен, поэтому какого черта — я же именно поэтому сюда и пошел.

Я побежал по дорожке, по которой до этого убежал Лайман, и остановился на перекрестке, нигде не видя свою добычу. Он, что, нырнул в одну из лачуг? Петлявшие между ними, деревьями и кустами дорожки переплетались не хуже любого лабиринта. Внезапно городок-самострой показался мне городом призраков. При звуке выстрела его обитатели, похоже, забились в свои норы и попрятались в кусты.

Я не осмеливался двигаться слишком быстро, зная, что Лайман может броситься на меня из любой неосвещенной лачуги. Я шел осторожно, если не сказать медленно, и черт меня побери, если я не оказался снова на центральной площади, у ямы для барбекю. Естественно, никаких следов Лаймана. Или его жирного дружка.

Я уже собрался направиться по другой дорожке, когда с трех остальных сходившихся на площади, одна за одной на меня надвинулись три фигуры. Лаймана среди них не было, но выглядели они столь же угрожающе — трое темнокожих сутенеров или торговцев контрабандным спиртным, возможно, они были местным городским советом, на чью территорию я вторгся.

Они пришли не с пустыми руками, у одного из них поблескивал нож, другой держал хлыст, а третий полицейскую дубинку. Какое разнообразие...

На свет вышел четвертый человек, и это был Лайман. Он тоже был вооружен на свой лад — у него была «пушка», не моя, а его собственная, револьвер.

Значит, он не сбежал, а сходил за подкреплением и за оружием.

И вернулся за мной.

Ухмылка у Лаймана была жуткая, она была бы жуткой и без дыр, которые я оставил у него во рту своей головой.

— Ты сделал ошибку, коп, — сказал Лайман, — придя один.

Звук, распоровший воздух, можно было принять за выстрел, последовавший дикий крик вполне сошел бы за вопль раненного пулей, но это было нечто совершенно другое.

Это был хлыст в умелых руках маленького старого китайца в белом костюме. Его лицо со шрамом от удара ножом казалось лицом призрака в адском свете факелов, от улыбки-гримасы обнажились зубы, он легко двигался между бандитами, обжигая их по очереди кожаным языком, разрывая одежду и кожу. Он напоминал укротителя львов в клетке, полной этих тварей. Чанг двигался по кругу, быстро и грациозно, — кровь выступила на груди у одного, на спине у другого, даже на лице третьего из мужчин. Все они были крупнее его, но он охаживал их хлыстом, оставляя на их теле длинные, ужасные раны и заставляя их вскрикивать так же протяжно и так же страшно.

Лайман тоже попробовал кожаного хлыста, получив удар по груди, и непроизвольно выронил револьвер. Но в отличие от остальных мужчин, которые упали на колени, корчась от боли и заливаясь слезами, Лайман опять бросился бежать по дорожке.

Я бросился за ним.

На этот раз он бежал к дороге, к бульвару Ала-Моана, где теперь уже оставалось мало машин, среди которых была и машина Чанга. Ни одна из них, должно быть, не принадлежала Лайману, потому что он бросился через дорогу в заросли, я не отставал, и мы оба стали продираться сквозь подлесок, острые ветки, облетающие листья, ломающиеся сучки, а потом вдруг оказались на пляже, только не на белом песке, а на каменистом спуске к океану, который уходил вдоль бесконечным синим сиянием, его поверхность серебрил свет тонкого серпика луны.

Наверно, Лайман решил, что сможет добраться до соседнего причала Кевало, где стояли сампаны и можно было найти подходящую лодку и снова уйти от полиции.

Но не в этот вечер.

Я толкнул его, и мы вместе полетели в воду, которая приняла нас в свои теплые объятия. Ударившись о воду, мы расцепились. Встали на ноги на песчано-каменистом дне, вода доходила нам до пояса, но Лайман все еще испытывал боль от кровавой ссадины на груди, и я со всей силой саданул кулаком в бородатое лицо, надеясь, черт, что сломаю челюсть ему.