Лунный пёс. Антология - Семенова Мария Васильевна - Страница 79

79

— Ладно, ладно! Видишь — все, не трогаю больше! Можешь включать.

* * *

Боль.

Руки исчезли — и тут-то она и навалилась всей своей огромной черной тяжестью. Он знал, он помнил, что именно так все и будет. Но все равно — неожиданно. Огромный черный водоворот боли затянул его в самую середину, он падал, падал, падал, и больше в мире не было ничего, только эта черная боль и бесконечное падение. И тонкий пронзительный визг, впивающийся в барабанные перепонки. Он вонзается в уши, он высверливает голову изнутри. Этот визг… Кто-нибудь, прекратите, пожалуйста, кто-нибудь… Никого нет, только черная боль, и он сам пытается заорать, чтобы хотя бы так прекратить засилье этого мерзкого звука. И только тут понимает, что визг — его собственный.

А падение все длится, хотя прошло уже столько времени, что вроде бы больше некуда падать. Ужас его безграничен и безгранична черная боль. Наверное, в нее можно погружаться вечно. Все ниже и ниже. Только вот давит на грудь и потихоньку становится все труднее дышать. Как под водой, он это тоже помнит, хотя там и не был ни разу. Наверное, он упал очень низко, ниже поверхности озера, вот и трудно стало дышать. И сердце колотится где-то под самым горлом.

А падение все длится… и длится… и длится…

* * *

— Обрати внимание на его пульс. Еще немного — не выдержат стенки сосудов.

— Не паникуй! Они гораздо крепче, чем кажутся! Ты что, до сих пор не понимаешь? К ним нельзя подходить с человеческими мерками! Они давно уже не люди!

* * *

Боль может быть вечной. Но страх — не может. Даже страх перед болью.

Падение продолжалось, и острые иглы-лучи никуда не делись, и черный ужас вокруг тоже был по-прежнему беспросветен. И трудно было дышать — что там трудно! Почти невозможно! Сердце билось уже не под горлом даже, о стиснутые зубы билось оно, и казалось, что разомкни челюсти хотя бы на миг — выскочит, тесно ему там, за зубами…

Но что-то изменилось.

Не снаружи — там по-прежнему только черная боль и ужас вечного падения.

Внутри.

Словно отбивающий бешеный ритм мотор гонит по жилам уже не только кровь, но и что-то другое, чему нет названия. Что-то, такое же черное, как боль. И такое же вечное.

Оно не смешивается с кровью. Оно не растекается, растворяясь и теряя силу. Оно собирается где-то под ребрами, словно туго завинченная пружина или напрягающаяся перед прыжком Быстрая Смерть. Оно — уже почти готово, и от этого немножко щекотно в груди. Изнутри щекотно. И хочется смеяться от внезапно раскрытой Великой тайны.

Боль-то, оказывается, вовсе не всесильна!

И ужас — тоже!

С ними можно бороться! Еще чуть-чуть — и он поймет, как это сделать. В груди медленно-медленно разворачивает тугие лепестки черный цветок, он вибрирует от наполняющей его энергии и восторга, ему тесно в клетке из ребер! Он вот-вот прорвется наружу — и тогда мир опять перевернется, потому что не сможет вместить столько восторга! И не будет больше ни боли, ни страха, ни преград! Нужно только понять… Еще совсем чуть-чуть, ведь это же так просто, он уже почти понял, почти разгадал, почти…

* * *

— Эри, уймись.

— Ладно, как скажешь… Хотя я уверен, что, ослабь мы охранную оболочку капсулы еще хотя бы на пару делений, — получили бы вожделенное доказательство.

— Мы бы получили на выходе инвалида. Его реакции ничем не отличались от реакций остальных — боль и страх по экспоненте. Никаких отклонений.

— Ты ничего не понимаешь, а я чувствую, что это — тот самый! Он особенный! Он бы мог! Он лучший!

— Кто-то и в прошлый раз говорил то же самое.

— В прошлый раз, в прошлый раз… С кем не бывает! Ну и что?.. Не ошибается только тот, кто ничего не делает!

— Я — не ошибаюсь, Эри.

— Вот-вот! Именно что!..

* * *

ПОЧЕМУ?

Он заскулил. Тявкнул отчаянно, снова срываясь на визг.

Руки вернулись, черная боль исчезла, руки были мягкие и заботливые, они растирали сведенные судорогой крохотные мышцы, вытирали слезы, гладили, просто ласково гладили. Они были добрыми, эти руки, а ему так хотелось вцепиться в них зубами и рвать, рвать, рвать, рыча от бессильного бешенства.

ЗА ЧТО?!

Он уже не помнил боли и ужаса — их смыло последнее воспоминание о невозможно огромном восторге. Боли больше не было, не было и страха, и черный цветок медленно умирал в груди, печально роняя иссыхающие лепестки. Он не мог жить без боли и ужаса, этот до невозможности прекрасный, но так и не распустившийся черный цветок.

ТАК НЕЛЬЗЯ!!!

Показать самым краешком такую прекрасную игрушку, дать уже почти что в руках подержать… Он ведь понял уже! Он не мог понять неправильно — слишком ярок был черный цветок, чтобы не понять! Он правда понял! Правда-правда! Это сейчас он с каждым мигом забывает все больше и больше из того, что понял тогда, когда рвался наружу сквозь путаницу ребер восторженный бутон, это просто сейчас, под ненавистными ласковыми руками, он забывает, забывает, забывает и совсем скоро забудет все, но ведь тогда-то он понял! Ведь правда же понял?!

МЯУ?..

* * *

Солнце еще не вылезло из-за края далеких гор, когда Ксант выбрался на опушку. Серые предрассветные сумерки, в которых все цвета выглядят одинаково призрачными, наконец-то сменились почти нормальным утренним многоцветьем. И панические вопли разнообразных пернатых доносчиц, по чьей территории он проходил, стали не слышны за разноголосым птичьим гамом и пением — крылатые встречали новое утро, уверившись, что этот отдельно взятый представитель опасного племени вышел в лес вовсе не для ночной охоты.

А может быть, они просто там, у себя наверху, увидели солнце и забыли о Ксанте. Они ведь совсем безмозглые, эти упакованные в красивые перья комочки вкуснятины, они не могут думать о двух вещах одновременно.

Утро было ранним и довольно промозглым, от водопада тянуло сыростью. Ксант поежился, думая, будет ли ему теплее в сквоте. Решил, что птичка прыжка не стоит. Сквот, хоть и хорошая штука — а временами так и вообще незаменимая! — отупляет изрядно, и без особой нужды лучше в него не ходить. Потому что те, кто думает иначе, со временем вообще перестают оттуда вылезать. А оно нам надо?

Любимую ветку он нашел быстро.

Он мог бы ее найти и в полной темноте. Не просто ночью, когда видно, в принципе, ничуть не хуже, чем днем, просто по-другому, а именно в полнойтемноте. На ощупь. Автопилотом. Слишком часто он уходил сюда за последнее время. Если узнает кто из Старших Леди, ему наверняка серьезно влетит за подобную глупость — настоящий представитель Коварного и Опасного племени не может быть настолько предсказуем.

Коварного и Опасного…

Ха!

Кого они хотят обмануть своими громкими воплями, эти старые шлюхи?!

Быстро забравшись по наклонному стволу старого какбыдуба, Ксант привычно улегся в широкой развилке. Он не боялся, что его обнаружат свои, — до очередного зажжения Маяка еще четверть сезона, а в другое время мало кто из правобережных ходил в эту сторону. Это было не то чтобы совсем запрещено, просто не принято. Да и неприятно — слишком мокро, слишком противно, слишком нервирует близость левого берега. Мало ли кто может там появиться?

Котят, конечно, левый берег и таящиеся там опасности привлекали очень и очень. Но котята, они котята и есть.

Существа легкомысленные, неспособные надолго сосредоточиться на чем-либо. Как прибежали — так и убегут, не задержавшись дольше чем на пару-другую стремительных котячьих игр. Да и не прибегут они сюда так рано, на фиг им это? Левобережникам раньше полудня до реки не добраться, они ночью слепы, как новорожденные, и не любят уходить далеко от жилья. И вообще просыпаются только с рассветом. А без их присутствия — хотя бы только вероятного! — визит на далекую реку теряет для котят большую часть привлекательности и превращается в долгую утомительную и довольно скучную прогулку по пересеченной местности.