Балаустион - Конарев Сергей - Страница 12

Отплатить Леонтиску за поруганную честь семьи взялся Клеомед, старший брат Эльпиники, сотник афинской городской стражи. Человек злобный и деятельный, Клеомед начал с того, что распустил по всей Олимпии грязные слухи, изображавшие Леонтиска гнусным совратителем, а дочь афинского архонта – наивной и несчастной жертвой. Вчерашнему герою-«копьеносцу» перестали оказывать почести, приглашать на пиры, а многие даже приветствовать. Римский сенатор Метелл Целер, почетный гость Олимпиады, произнес целую речь о нравственном падении молодежи, приведя в пример поступок Леонтиска, а спартанский царь Эвдамид публично высказал юноше порицание. Единственными защитниками несчастного молодого афинянина остались товарищи по агеле, и, конечно, Пирр – его командир и кумир. Но Пирр сам был в опале и не мог существенно помочь.

Клеомед, посчитав, что это сойдет ему с рук, решился организовать нападение на Леонтиска, когда тот со своими товарищами Энетом и Антикратом возвращался с купания. Неизвестно, что задумал сын архонта – убить или только покалечить недавнего возлюбленного сестры. Нанятые Клеомедом шестеро взрослых громил, напав на троих молодых «львов», получили неожиданно жесткий отпор. Встав спина к спине, воспитанники спартанской агелы доказали, что не зря посвятили большую часть жизни военным упражнениям. После непродолжительной схватки двое из нападавших оказались на земле, в голос оплакивая переломанные борцовскими приемами руки. Парочка очутившихся на земле дубинок сменили хозяев, и очень скоро нападавшие потеряли всякое желание к продолжению боя. По знаку Клеомеда, руководившего со стороны, незадачливые громилы, прихватив покалеченных подельников, с облегчением ретировались. В тот же вечер Леонтиска, Энета и Антикрата обвинили в том, что они умышленно затеяли ссору и совершили святотатство: в дни Олимпиады объявлялся всеобщий мир. По совету Пирра афинянину, а также двум его друзьям, виновным лишь в том, что не бросили товарища в беде, пришлось покинуть Олимпию и вернуться в Спарту. Но и там, прежде, чем все забылось, провинившиеся перенесли целую серию суровых дисциплинарных наказаний от разгневанного скандалом царя Эвдамида.

Постепенно все успокоилось. Только в сердце Леонтиска поселилось подозрительное недоверие к женщинам, наглухо закрывшее его душу для нового настоящего чувства. Отныне женщины стали для не более чем объектом получения физического удовольствия. Разумеется, по примеру большинства молодых военных он встречался с девушками, с присущим молодости пылом принимал и дарил запретные ласки, и на этом поприще был куда активнее многих. Да что там, словно с цепи сорвался, будто каждым свиданием, каждым жарким соитием мстил незабытой красавице афинянке. Или Любви? Или втайне желал, искал повторения, возвращения неистового огня, что опалил его под сенью оливковой рощи в Олимпии? Того сладкого, тянущего волнения в груди, безумия страсти, гасящего разум и нетерпеливого до физической боли ожидания новой встречи, – всего, что пережил с Эльпиникой… Увы, ничего этого молодой афинянин больше не испытывал. И сильно сомневался, что сумеет испытать когда-нибудь в будущем.

Леонтиск вздохнул и попытался выбросить печальные воспоминания из головы. Для грусти было вполне достаточно и сегодняшних событий. Закусив губу, сын стратега попытался волевым усилием привести в порядок совершенно упадочное состояние духа, когда до его ушей долетел отдаленный грохот решеток и мелкие женские шаги. Эльпиника возвращалась.

Стражники тоже услыхали это и встрепенулись. Миарм бросился к решетке.

– Идет! С Политой! – вполголоса поделился он с товарищем.

– И с моим статером! – бодро резюмировал Алкимах, поднимаясь на ноги.

– Добро пожаловать! – «людоед», поблескивая маленькими глазками в сторону Политы, потупившей взгляд с притворной скромностью, широко распахнул решетку двери.

Ступив в подземелье, Эльпиника небрежным жестом швырнула золотой кружочек Алкимаху, который тот поймал с проворством ярмарочного трюкача.

– Держи, хам! И теперь, коли я выполнила твое условие, сделай одолжение, убери отсюда свою неумытую физиономию! Я позову тебя, когда понадобишься.

– Но, госпожа, разумно ли это – оставаться наедине с этим… – начал было Алкимах, но Эльпиника, взмахнув рукой, досадливо его перебила:

– Опять за свое? Делай, что говорят!

– Слушаюсь! – картинно поклонился тощий стражник. – Как прикажешь, госпожа. Я буду в конце коридора. Зови, ежели что, я мигом…

С удовлетворенным видом подбросив монету на ладони, Алкимах подхватил копье и углубился в коридор, где и уселся у ведущей наверх лестницы, освещенной трепещущим язычком стенного факела. Оттуда он имел возможность следить за происходящим в караульном помещении, но слышать разговора узника и его прекрасной посетительницы не мог.

– Гм, а я… а нам тоже можно идти, госпожа? – нетерпеливо поинтересовался Миарм. Его потная рука меж тем нащупала пухлую попку Политы.

– Конечно. Ступай, доблестный страж. Твой товарищ присмотрит за порядком.

– Хра! – урод аж хрюкнул от предвкушения. – Хорошо, госпожа! Мы тут… Мы тебе не помешаем. Разговаривайте на здоровье! Пойдем, пойдем, моя птичка!

Он торопливо повел Политу вдоль бокового коридора, к камере, что была на противоположном от караулки его конце. Грубая, корявая фигура стражника и округлая, аппетитная девица, которую он прижимал к себе толстой рукой, являли собой гротескную и исключительно похотливую картину, достойную быть иллюстрацией к милетскому рассказу об играх менад и сатиров. Леонтиск лишь услышал, как зазвенели в дрожащих от возбуждения руках ключи, скрипнули петли, чуть после донесся приглушенный расстоянием визгливый смешок рабыни.

– И я занимаюсь подобным! – покачав головой, воскликнула глядевшая парочке вслед Эльпиника. Повернувшись к Леонтиску, она продемонстрировала в улыбке ровные белые зубки. – Надеюсь, ты оценишь, неблагодарный юноша, глубину моего желания пообщаться с тобой.

– Я, честно говоря, удивлен, – проговорил Леонтиск, подходя к решетке. – Ты, наверное, хочешь сказать мне что-то действительно важное…

Эльпиника вздохнула, посмотрела на него, затем отвернулась. Бесцельно сделала несколько шагов. Наконец, произнесла:

– Наверное, нет. Ничего важного. Сначала просто пришла посмотреть… каким ты стал. Потом захотела поговорить. Не привыкла отказывать своим желаниям.

– В этом ты не изменилась.

– А ты не изменился в том, что снова попал в историю из-за своего надутого Пирра. Вернее, из-за твоего дурацкого чувства долга по отношению к этому сыночку изгнанника.

– Эльпиника! – Леонтиск нахмурился, строго посмотрел на нее, потом перевел взгляд на серую стену камеры. – Эльпиника, прошу тебя, не отзывайся плохо о Пирре Эврипонтиде, хотя бы в моем присутствии. Этот человек недостоин хулы, клянусь богами. Тем более, что ты его совсем не знаешь.

– Великая покровительница! Ну что в нем такого? Почему ты его так защищаешь, так предан ему? Или вы с ним… суете друг другу в задницу? Я слышала, что в Спарте весьма распространен такой обычай между воинами, и власти этому не препятствуют, полагая, что воинская доблесть у мужеложцев выше!

– Какая глупость, клянусь Меднодомной! – краснея, вскричал Леонтиск. – Это Фивы, а не Спарта, славятся подобными нравами. Спартанцы предпочитают женщин… И я тоже.

– Авоэ! Ты их соблазняешь, а потом отказываешься жениться, отнекиваясь долгом воинской службы!

– Эльпиника!

– Ну хорошо, не будем вспоминать о грустном. И все-таки я не пойму – что в этом Пирре особенного. Я его видела пару раз, еще тогда, в Олимпии. Он показался мне каким-то странным… беспокойным, даже пугающим. Не знаю… Мне он не понравился.

– У него нет нужды кому-то нравиться. Он такой, какой есть. И помяни мое слово, этот человек будет великим.

«Если только останется жив!» – с горечью добавил Леонтиск про себя.

– Ну расскажи мне, поведай! Почему ты так говоришь о нем, в чем его секрет? Понятно ведь, что ты служишь ему не только по долгу присяги. Кто он, этот спартанский царевич, про которого говорят, что трона ему не видать, как своей спины?