Балаустион - Конарев Сергей - Страница 62

– Да ты тут, вроде, не напрягаешься, – подняв бровь, огляделся вокруг Леонтиск.

– Куда б охотнее напрягался, клянусь Мужеубийцей! – в сердцах воскликнул Галиарт. – Лучше б гонял сопляков на плацу или упражнялся в лагере за Эвротом. А тут… стоишь на этом ветру целый день, как памятник. К вечеру шею продувает так, что панцирь снять не можешь, рука не поднимается.

Леонтиск усмехнулся – Галиарт был верен себе. Его коньком с отрочества было ныть и прибедняться. Да и внешность: продолговатая челюсть с лошадиными зубами, длинный, слегка загнутый набок нос и над всем этим – блестящие глаза плута усиливали комичность избранного им образа. И хотя нытиков в агеле, мягко говоря, не любили, никому и в голову не приходило всерьез отнести Галиарта к этой категории. Друзья знали, что сын наварха, когда доходило до серьезного, мог быть взрывным, напористым и даже беспощадным. В учебе он был прилежен, в дружбе верен, и почитал царя-Эврипонтида куда более чем собственного отца. В семерку «спутников» царевича Пирра Галиарт не вошел, и потому должен был нести армейскую службу. Однако все свободное время сын наварха проводил среди друзей, и был настолько неотделим от их дел и чаяний, что его в шутку прозвали «восьмым спутником» царевича.

– А эти негодяи илоты? – Галиарт вошел в раж. – Прикидываются бедными угнетенными невольниками, а на самом деле илот – это хитрое и неблагодарное животное. Упрямый, как осел, ленивый, как собака, и прожорливый, как крокодил. И тронуть их не смей: огрызаются, хмурятся, того и гляди – бунтовать начнут.

Тут уже Леонтиск расхохотался во все горло. В Спарте каждый знал, что нет существа более тихого и покорного, чем илот. История хранила рассказы о великих восстаниях этих лакедемонских государственных рабов, однако то ли нынешние илоты выродились, то ли играли роль какие-то другие обстоятельства, но в описываемые времена крупные бунты невольников давно канули в Лету, а мелкие подавлялись без всякой помощи армии силами «львов» из агелы.

Отсмеявшись, Леонтиск задал, наконец, вопрос, вертевшийся у него на языке с самого начала:

– Как наш?

Галиарту не нужно было объяснять, о ком идет речь.

– О-о, чувствует себя прекрасно! На днях задвинул такую речугу в народном собрании – закачаешься!

– Вот как? О чем говорил?

– Начал с общих рассуждений о готовящемся договоре с ахейцами, продолжил восхвалением истинных лакедемонских добродетелей, а закончил, как обычно, заявлением о незаконности изгнания отца. И как говорил! Треть собрания провожала его до дома, представляешь?

– А что Агиады?

– Леотихид чуть от злости не лопнул. Эвдамид на вид оставался спокойным, даже произнес похвалу Пирру, довольно путаную, типа: именно такой должна быть верность сыновей родителям, пусть даже недостойным, однако верность государству должна быть превыше всего. Впрочем, говорил царь не слишком красноречиво и такого внимания, как наш царевич, и близко не добился.

Леонтиск удовлетворенно кивнул и, вспомнив, что ему нужно торопиться, произнес:

– Ладно, бывай, Галиарт. Поболтал бы с тобой еще, но командир ждет. Еще увидимся. Приглядывай за илотами, не поворачивайся спиной!

– Пока! – вскинул руку Галиарт. И уже вдогонку прокричал:

– Ты сам-то как? Как Афины?

– Замечательно! – от прыжка в седло ребро отозвалось резкой болью, и Леонтиск с трудом скрыл гримасу натянутой улыбкой. – Повеселился на славу!

Подковы вновь застучали по каменному ложу дороги.

К полудню слева горизонт закрыла громада горы Менелая, прикрывающей Спарту от восточных ветров. Леонтиску был известен здесь каждый куст, каждая ложбина в массивном теле горы, каждая трещина в цоколе старого, с трех сторон окруженного лесом, святилища легендарного спартанского царя. Он возвращался в город, ставший ему родным!

Миновав одноэтажное убожество Терапны – предместья, населенного беднейшими из мастеровых, путники подъехали к серо-стальной ленте Эврота. За рекой храмом Ликурга начинались кривые улочки Лимн, одного из трех районов, или, как здесь говорили, поселков, составлявших собственно Спарту. Никакой обводной стены вокруг города не было – спартанцы говорили, что их город защищают люди, а не стены. Городскими воротами с северо-восточной стороны, откуда приближались афиняне и их провожатый, Спарте служил древний мост, именуемый Бабикой. Въезд в город обозначался стоящими по разные стороны моста харчевней и одноэтажной караулкой. Из ее двери торопливо вышел навстречу десятник стражи, седой воин с цепким взглядом.

– Откуда вы, чужеземцы, и с какой целью прибыли в славный город Спарту? – это была ритуальная формула, но использовалась она только в отношении прибывающих в город иноземцев. Леонтиск, проживший большую часть жизни в Спарте, и которого после подвигов на Олимпиаде все знали в лицо, с раздражением глянул на десятника с высоты седла…

– Открой глаза пошире, командир: на последних состязаниях в кулачном бою я хорошенько надрал задницу старшему из твоих сыновей. Вспомнил, старый?

– Афиненок, – скривился, словно брезгуя, караульный.

– Вообще-то меня зовут Леонтиск, я «спутник» царевича Пирра…

– Какого там царевича! Выродка изгнанника, ты хотел сказать! – зло усмехнулся солдат.

«О-о, да мы приверженцы Агиадов!» – подумал про себя Леонтиск, а вслух сказал:

– Говори, как тебе хочется, декадарх, но когда царь Павсаний вернется в город, я найду тебя и попрошу повторить эти слова перед ним.

Старый служака усмехнулся, но почел за лучшее сбавить тон и переменить тему.

– Это кто с тобой? – спросил он, подозрительно уставившись на терпеливо державшегося позади Эвполида.

– Мой товарищ из Афин, – кусая губы от бешенства, ответил Леонтиск. Ему хотелось открутить стражнику голову на месте. – Прибыл в Спарту с важной миссией.

– Это с какой же? – хитро блеснул глазками солдат.

– Не твоего ума дело, – поспешил разочаровать его молодой воин. – Клянусь Меднодомной, в первый раз встречаю такого любопытного караульного.

– Ты сперва сопли подбери, а потом будешь мне указывать, – ощетинился служивый. Роясь в складках одежды, он пробормотал:

– Проклятые афиняне! Наводнили город, да еще дружков с собой тащат!

Леонтиск сдержался, призвав на помощь все свои силы.

– Какое имя носит иноземец? – сделав официальный вид, вопросил десятник, отбормотавшись и найдя наконец дощечку для письма.

– Пилон, сын Дидима, – выпалил Леонтиск, мгновенно смекнув, что истинное имя своего спутника раскрывать не стоит. Мало ли кто потом читает эти дощечки! Любой из соглядатаев «альянса» может донести в Афины, и Терамену будет нелегко ответить на вопрос, почему это его сын сбежал в Спарту. – Мы можем, наконец, войти?

– Можете, – нехотя уронил стражник, пряча дощечку и стилос обратно под кожаный панцирь. – Проходите, и да пребудет с вами благословение богов-покровителей. Город гоплитов приветствует вас, чужеземцы.

– Тьфу на тебя, дурень старый, – сквозь зубы процедил Леонтиск. И уже громче воскликнул:

– Эй, малый! Забирай лошадей, дальше мы пойдем пешком.

Афиняне спешились, и солдат, за время путешествия из Левки не проронивший ни слова, так же молча принял поводья коней, развернулся и неспешно поехал обратно. Леонтиск и Эвполид, смерив караульного убийственными взглядами, ступили на мост, прошли по окаменевшим от времени доскам – и оказались в Спарте. От моста брала начало улица Феомелида, ведшая к агоре и спартанскому акрополю. По обе стороны улицы стояли похожие друг на друга особняки граждан, окруженные разномастными лачугами рабов и хозяйственными постройками. Зелени было куда больше, чем в Афинах, здания едва виднелись за стеной многолетних платанов и олеандров. Едва ли не в каждом дворе свободно разгуливала скотина – козы, овцы и свиньи. Когда удивленный Эвполид спросил об этом у Леонтиска, тот пожал плечами.

– Спартанцы не скрывают, что их полис – это большая деревня. Они стремятся быть как можно ближе к простоте нравов, завещанной предками.