Русский легион Царьграда - Нуртазин Сергей - Страница 3

3

– Мать вы убили. Сестренка в горящей избе осталась.

– Сколько лет?

– Двенадцать. Красавой зовут.

– Будь уверен – не осталась. А и осталась – мои вывели! За двенадцатилетних дев купцы хорошо платят, берегут их, увозят в чужие языки, продают и получают вдесятеро. А что с отцом?

– С вами ушел биться, да так и не вернулся.

– Тоже на торгу поискать не лишне, всяко бывает. Искать-то как будешь – беглецом? Про таких удачливых я что-то не слыхивал… А чем выкупать, думал? Помнится, когда я свалил тебя наземь, калиты с серебром на твоем поясе не приметил. За рабов, будет тебе ведомо, серебром платят.

Орм вынул из ножен нож с узким лезвием, каких не бывало у руссов, и разрезал путы на ногах Мечеслава.

– Думай, парень. Тебе есть над чем.

Приказал сидящему в соседней повозке бородатому смерду-обознику:

– Если воды испить пожелает, подай! Самую малость, чтоб только губы омочить, а из еды – ничего. Рано ему.

«Чего привязался находник, будто я ему родович», – думал Мечеслав, глядя вслед странному варягу. Несколько раз согнул и разогнул в коленях освобожденные ноги. Ноги были при нем… А чувствовал себя так, словно его заново и еще крепче опутали.

* * *

Мечеслав, лежа в повозке, задумчиво глядел на темнеющее вечернее небо, где уже мерцали первые звездочки. Ормовы повязки и мази оказались целебны, раны заживали. В один из дней Мечеслав, хоть и не без труда, смог приподняться и посидеть немного на дне повозки, застеленном соломой. Опухоль в горле опала, после чего Жданок, сторож-обозник, стал давать ему мясную похлебку, прибавляя к ней малые кусочки от ячменных лепешек, испеченных в золе по-хазарски, и целебное питье, от которого он сразу засыпал. «Во сне, сынок, любую хворь заспишь», – говорила ему мать в детстве. И все сталось по родному материнскому слову. И не все! Тело его с каждым днем возвращало силу, а душа была как камень и томилась тяжко: не уберег он мать и сестренку, не исполнил наказ отца… С тем он и проснулся этим тихим вечером с первыми звездами на темнеющем небе.

Повозка его была распряжена, две оглобли торчали вверх, как две воздетые к небу руки. Рядом, борт о борт, стояла другая, и в ней сидел спиной к Мечеславу его сторож-обозник, которого он называл дедом. Дед Жданок был как нянька, в непогоду заботливо укрывал его рядном, иной раз и кожух набрасывал, пить-есть давал, при нем и с его помощью совершать и остальное, нужное ему, слабому, было не так стыдно.

Мечеслав без прежних мучительных усилий приподнялся, сел и огляделся. Вокруг сновали воины, бряцало оружие. Лошадей уже отогнали в ночной выпас, костры развели, пахло дымом, к которому примешивался вкусный запах жареного мяса. Мечеслав не знал и не мог знать, как соблюдался у них ратный походный порядок, но порядок в обозе, успел заметить он, соблюдался строго. Да и обозников, вольных мужиков-смердов, в случае чего голыми руками не возьмешь. При каждом имелась своя рогатина, оружие в привычных руках смертоносное, как и копье. Рогатина его деда-няньки лежала все эти дни в повозке Мечеслава, древко ее было укорочено по длине повозки, аккуратно так у бортика лежала, раненому не мешая, и хозяину, при случае, вынуть ее легко. Мечеслав пошарил руками справа и слева, рогатины не было, а он-то губы распустил, имея на нее виды.

– Дедушко, ты рогатину взял?

– Мы в обозе не глухие и про тебя слыхивали… Так чтоб ты не соблазнялся!

– Ну, до побега мне далеко. – Мечеслав перевалился через борт повозки, утвердился на подрагивающих ногах. «Хватит валяться, завтра же пойду, за нее, голубушку, держась». И спросил: – Дед, а почему ты мне лица не кажешь?

Бородатая нянька повернулась к нему:

– Жалостно мне на тебя глядеть, паренек. Слух раскрой!

Мечеслав прислушался. С той стороны, где стояли ратные шатры и алело зарево от костров, накатывался на обоз слитный гул, в нем вдруг прорезался переливистый звон гуслей, и тягучий голос гусляра вывел серебряно и отчетисто:

Черну ворону ясна сокола не клевать, А былинке древом-дубом не бывать.

– Пируют, – пояснил обозник. – Наша изгонная рать и князева дружина встретились. Судьба твоя на пиру и решится. Орм сказал: если князь предаст тебя смерти, он мне пришлет вестника.

– А почему тебе?

– Не Орму же тебя резать. Орм – высокий господин, княжой муж. Я исполню.

– Ты? – изумился Мечеслав. – Да ты же мне теперь как родович!

– Который день с тобой нянькаюсь, – подтвердил старик. – И не хотелось бы… А не исполню, что со мной будет? Как ты думаешь?

– Плохо тебе будет, – признал Мечеслав. Вспомнил, как волхв учил его обороняться пусторуким от оборуженных, а боевая правая рука у него, к счастью, не задета ни синей, ни кровавой раной. Посоветовал, жалеючи обозника: – Ты вот что, дедушко… Взрезанным ягненком я к Перуну не уйду, за нож не вздумай хвататься, ножом меня не добудешь. Бери сразу свою рогатину, да и то… Я биться с тобой стану.

– Чем? И я тебе не дедушка! – осердился старик, который, к удивлению Мечеслава, стариком себя не мнил. – У меня старший сын только-только под твои лета подваливает, да трое за ним в затылок дышат… Сил моих на тебя хватит.

– Тем боле – поостерегись! Тогда, перед воеводой, меня не зарезали, а ныне я воином смогу умереть.

Больше они не разговаривали. Густела ночь, постепенно затихал гомон ратного стана. Сидели. Ждали вестника, настороженно поглядывая друг на друга. Долго сидели, сон сморил их…

* * *

Орм на пиру не был. Под его руку дали еще четыре сотни вместе с сотниками и назначили начальным над всей ночной стражей ратного лагеря и огромного пиршественного шатра великого князя. Орм был рад. Пировать ему что-то не хотелось, душа была к тому не склонна, а назначение охранять покой пирующих – честь временная, но великая. За все годы службы князю она дважды ему выпадала, ныне вспомнили о нем в третий раз.

В третий – не в первый, Орму все было знакомо до мелочей. Ждать крупного нападения от радимичей не приходилось, разгромлены, но дурни могут найтись, их и на его далекой родине немало, и Русь ими не скудна, полезут на верную смерть, чтобы и с собой кого прихватить… Охранные сотни надлежало всю ночь строжить, жизнь пирующих – в ладонях Орма, его власть в эту ночь равна власти воеводы.

Свой надзор он, ведя в поводу боевого коня, начал с жилого княжеского шатра, который был поставлен неподалеку от пиршественного. Было время, и не такое уж давнее, когда отец Владимира, великий князь Святослав, никаких шатров над собой не признавая, спал, говорят, под открытым небом, на конском потнике, под головой – седло. Великий воин, не отнять у него, прошел по хазарам огнем и мечом, Русь забыла о хазарской дани, о том гусляры уже песни поют. А только… Орму в радимичских дебрях не раз приходилось ночевать так-то, на потнике… И что? Утром по тревоге вскочишь, облитый как из ведра небесной росой, тело сковано, рубиться – еще можешь, думать ясно – забудь. Без ясной мысли сотник, чему примеры бывали, в один миг может остаться без сотни, сгубит ее по-дурному. А князь? Святослав всегда бился в первых рядах дружины, побеждал где-то далеко болгар и ромеев, а Русь, говорил Орму воевода Волчий Хвост, так и не собрал, не урядил, бросил ее ради ратной славы, погиб неизвестно где и неизвестно как. Ходили слухи, что хан печенежский на днепровских порогах снес саблей княжью буйну головушку, сделал из черепа чашу, пил из нее. Даже думать о том было зазорно. «Мертвые сраму не имут» – это слово Святослава принес на Русь его воевода Свенельд, ныне уже ушедший к Одину, родному богу своему и Орма. Гордое слово князя жило в дружинной молве, знал о нем и воевода Волчий Хвост, отзывался похвально, но добавлял от себя в разговоре с Ормом: «Сраму не имут – воины, а их вожи – имут. Вот разнесли бы нас радимичи на Пищане – чей срам? Мой». «И мой», – мысленно соглашался с ним Орм.