Русский легион Царьграда - Нуртазин Сергей - Страница 59

В отцовой избе повисла напряженная тишина. Мечеслав, словно очнувшись ото сна, сказал:

– Не кори меня, батюшка. Не все идолы такие добрые, как у нас на капище, иные кровь людскую пьют, и деву, что люба мне была, они погубили! А вера Христова добру и терпению учит, и не вся о том правда, что люд славянский креститься не хочет! Владимир и сам славянской крови, мать его Малуша славянского племени! Князь же, веру православную приняв, милосерднее стал, добрее к людям и тем грехи свои искупил! Слыхивал ли ты, что чернецы-монахи христианские, Кирилл и Мефодий, письмена славянские создали, а мастера ромейские помогают нам грады каменные строить и храмы лепотные? – сказал Мечеслав.

– На что нам письмена их? У нас свои берестяные грамоты имеются, со своими знаками! Их храмы каменные есть избы мертвые. Древо живо, каменья мертвы! Потому и боги наши из древа живы поныне, а греческие, что в каменных избах живут, мертвы! Робичич же твой насильничает и кровушку людскую льет, заставляя люд славянский веру ромейскую принимать! У нас вера своя имеется, пращурами нашими даденая! Те же, кто от родов отходит, корни свои теряет! Оттого нестроение, оттого люд наш худой делается, – закричал отец, бледнея. Его взгляд, поблекшие от старости глаза стали жестокими и колючими.

– Люд худой – от злобы, зависти и жадности! Христос же учит избегать сих пороков! Боле, отец, спор вести не желаю, поскольку не пристало мне старшему перечить, так как сказано в заповедях: «Почитай родителей своих», да и пращурами нам то же завещано. Не о том надобно речь вести, повстречавшись после долгой разлуки! Одно хочу молвить! Был я во многих землях и видел там силу великую воинскую, и каждый норовит в тех землях поживиться, а многие, в нашу сторону взирая, думу думают, как ополчиться на нас. А ведь бывало, что платили мы дань хазарам да варягам, и горели наши грады и веси! Не нашу ли землю по сию пору печенеги зорят? Так вот, ежели будем мы порознь, сломит нас ворог, а чтобы избежать сего, надобно нам единство: князь один и вера единая! – Мечеслав медленно встал, вышел из-за стола. – Не серчай, тятя! Позволь мне избу покинуть. Душно мне, нездоровится, видать, раны былые проснулись, – сказал он и вышел во двор. Вечерний воздух был прохладен и свеж. Мечеслав, почувствовав облегчение, присел во дворе на скамью. Думы о житье человеческом нахлынули на него, словно морская штормовая волна. Он сидел, склонив голову, глядя невидящим взором прямо перед собой, когда его, как ему показалось, окликнул голос матери. Нет, это была Красава.

«Господи, как же похожи их голоса, завтра же надобно на буйвище сходить, матушке поклониться», – подумал Мечеслав.

– Мечеслав! – вновь раздался встревоженный голос Красавы. Открылась дверь, из избы вышел Радим. Подойдя к Мечеславу, он положил ладонь ему на плечо:

– Не серчай. Отец тебя ежедень поминал, кручинился.

– Пойдем, Мечеславушко! Батюшка к столу кличет! – сказала Красава.

До поздней осени, до самого листопада, прожил Мечеслав в родном сельце, помогал по хозяйству, в доме и в поле, мастерил поделки из дерева и игрушки для детворы. Часто ходил он с Радимом силки ставить да с маленьким Мечеславом – по грибы и ягоды, рассказывал ему о землях дальних, о битвах великих, о царях, князьях и витязях славных, обучал его искусству воинскому, как когда-то обучал его отец. Особо радовалась возвращению брата Красава, начавшая уже поговаривать, что пора бы ему, Мечеславу, жениться, уж и невесту стала подыскивать. Но однажды вечером, обратившись к отцу, он сказал:

– Уйду я, батюшка, как солнце взойдет. Долг у меня перед сотоварищем своим погибшим. Невеста у него средь торков осталась, надобно найти ее, кошель да вещи товарища передать. Куда далее мой путь ляжет и когда вернусь, не ведаю! Как не ведаю, буду ли жив. Но коли жив буду, навещать вас стану, а может, и здесь осяду. Одно же знайте: что бы ни стряслось, буду я о вас помнить, как помнил всегда, потому что вы есть род мой, потому что дороги сердцу моему! А теперь хочу одарить вас на прощание. – Мечеслав подошел к углу, где лежали его пожитки, и взял суму. Вынув из нее кошель с монетами, отдал его отцу. – Это вам, батюшка, не держите на меня обиды, коли что не так! – сказал Мечеслав, поклонившись отцу. Старик протянул к челу Мечеслава сморщенную, покрытую коричневатыми пятнами, с крючковатыми пальцами руку и потрепал его по волосам.

– Да чего уж там… – сказал он со слезами на глазах и обнял сына.

Мечеслав усадил отца на лавку, бережно достал из сумы тряпицу и, развернув ее, вынул маленький образок Покрова Пресвятой Богородицы, уместившийся у него на ладони.

– Пусть образ сей хранит вас, пусть отведет беды от вас Пресвятая Богородица! Примите от меня этот дар! Он сбережет вас от насилия! Если придут сюда вои княжеские обращать вас в веру греческую, покажите им образок и скажите, что Мечеслав, сын и брат ваш, служил князю Владимиру! А лучше в Бога уверуйте, как уверовал в него я! – проговорил Мечеслав, обращаясь к Радиму и Красаве. – А это тебе на ловитву ходить, – сказал он, доставая из сумы свою шапку, опушенную соболем, и водружая ее на голову Радима, – и коня вам оставляю, в хозяйстве сгодится. Назад пеше пойду.

– Ну, за это отдарю я тебя своей шапкой бобровой, будешь к князю на пиры в ней ходить! – сказал Радим.

– То добрый подарок, Радим, в такой шапке, как у тебя, можно и к базилевсу Царьградскому в гости, – улыбнулся Мечеслав и посмотрел на Мечеславко. – Тебе, Мечеслав-меньшой, вот это, береги! – сказал он, протягивая мальчонке нож, что приобрел он вместо того с рукоятью, изготовленной в виде пардуса. Тот нож, подаренный Мечеславу Ормом, он оставил на память своему сыну, оставшемуся в ромейских землях.

Утром, распрощавшись со всеми, он зашагал по лесной дороге в сторону Киева. Легкий осенний заморозок бодрил, заставляя шагать веселее. Миновав поворот, за которым скрылось его родное селение, Мечеслав свернул к старой сосне.

– Прощай! Когда еще свидимся? Да и свидимся ли? – сказал он и, кинув грустный, прощальный взгляд на дерево, зашагал к тропе. Отойдя от сосны не более полусотни шагов, он, словно что-то почуяв, оглянулся. На одной из веток, махая ему рукой, сидел маленький Мечеславко. Махнув ему в ответ, Мечеслав улыбнулся и продолжил свой путь.

Деревья, молчаливо взиравшие на одинокого путника, готовились к зиме, стеснительно снимали свои красочные наряды, чтобы весной вновь надеть платья из молодой листвы, и только сосны и ели, как всегда, стояли зеленые, да рябина не желала расставаться со своими ярко-красными бусинами-ягодами. Осенний ветер раскачивал макушки деревьев, опадала листва, устилая желто-бурым ковром землю, шелестела под ногами идущего по тропе Мечеслава. Ее прелый, сырой запах, напоминавший запах грибов, приносил в душу умиротворение. Вдоль тропы неторопливой змейкой медленно тек, напевая свою журчащую песню, прозрачный ручей. Так же неспешно текли и мысли Мечеслава, думавшего о том, куда выведет его этот путь, вернется ли он вскоре в родное сельцо или поселится в Киеве, где ждет его Таисия. В последнее время она часто являлась к нему во снах вместе с Мануш и Радой. Станет ли он вновь воином в дружине князя Владимира или подастся на порубежье оборонять Русь от печенегов? А может, приведет его дорога в тихую монастырскую обитель, где посвятит он себя служению Богу? Не было у него на то ответа. Не ведал он, какой путь укажут ему душа и сердце.

Сверху послышался шорох. Отвлекаясь от раздумий, Мечеслав поднял голову. Там, прыгая с ветки на ветку, спешила куда-то по своим делам непоседливая белка. Осеннее сероватое небо казалось опутанным паутиной из-за оголенных верхушек деревьев. Летом солнечные лучи едва проникали сквозь густую листву, а сейчас лес посветлел, обретая какое-то особое очарование. Где-то неподалеку застрекотала сорока, перепрыгнул через ручей и умчался в заросли орешника испуганный заяц. Мечеслав, почувствовав опасность, насторожился. Зоркий глаз уловил, как впереди у дороги шевельнулись кусты. Остановившись, он прислушался, ловя многочисленные шумы леса, пытаясь понять, опасны ли они, но затем уверенно зашагал дальше. Не успел он сделать и десяти шагов, как из-за деревьев на тропу вышли два лохматых и бородатых мужика в сермяжных потрепанных полукафтаньях. В руках одного из них был ослоп, другой, в драном треухе, держал топор с коротким топорищем.