Западноевропейская поэзия XХ века. Антология - Коллектив авторов - Страница 31

31

СТИХИ В ОКТЯБРЕ

Перевод А. Сергеева

Под небом мой год тридцатый Пробудился в звуках от моря до ближнего леса, От ракушек в пруду до цапли На дюнах, А утро звало — Хоралами волн и чаек пронзительной песней, И стуками парусных лодок о мшистую пристань В ту же секунду Покинуть Еще не проснувшийся город. Вместе с птицами певчими Птицы крылатых деревьев несли мое имя Над лошадьми и фермами, И в осенний Мой день рождения Все былые дни на меня низвергались ливнем. Цапля ныряла в приливе, когда я вышел. Городок пробудился, За мною Ворота его затворились. Стая жаворонков в бегущей Туче, и в кустах придорожных посвист Дроздов, и почти июльское Солнце На плече холма. Вешний воздух и звонкое пенье нежданно Влились в утро, в котором бродил я и слушал Шум дождя И в дальнем Лесу завыванье осени. Бледный дождь над заливом И над морем церковь размером с улитку — Рожки пронзают туман, Домик Сереет, как филин. Сады же весны и лета цвели небылицей За горизонтом, под облаком, полным птиц. Наверно, туда Уходил Мой день рожденья, но вдруг — В край мой из стран блаженных, Освежая природу и проясняя небо, Повеяло чудом лета, Смородиной, Грушами, яблоками. И на склоне года я вдруг увидел ребенка, Который забытым утром шагает с матерью Сквозь светлые сказки Солнца В легендах зеленого храма, По детству дважды родному. И детские слезы текли по моим щекам. Этот лес и река, и море — Такие же, Как тогда, Когда я мальчишкой в затишье летнего зноя Поверял свою радость камням, деревьям и рыбам, И пели тайны Живые, Пели птицы и волны. И там был мой день рожденья. Но погода менялась всерьез, и ожившая радость Давно ушедшего детства Запела В сиянье солнца. Стал летним полднем тридцатый мой год под небом, Хотя городок внизу обагрялся кровью октябрьской. Пусть же сердце С холма Поет на границе года.

ГОРБУН В ПАРКЕ

Перевод М. Зенкевича

Горбун по парку, Одинокий сторож, Среди деревьев бродит, озабочен С утра, когда откроют доступ К деревьям и воде, и вплоть до ночи, Когда звонок закончит день неяркий. Он черствый хлеб ест на газете просто И воду пьет из кружки на цепи, В нее швыряют дети гравий, Пьет из бассейна, где плывет кораблик, А ночью в конуре собачьей спит, Хоть привязать его никто не вправе. Он рано просыпается, как зяблик, Как озеро, спокоен на рассвете. «Эй ты, горбун!» — кричат на дню сто раз Безжалостные городские дети И прочь бегут, когда он крик услышит, Их топот — дальше, тише… Дразня его и скрючив спину тоже, Как будто с горбунами схожи, Они бегут оравой голосистой Среди зеленого простора, И, отложив газету, сторож Железной палкой подбирает листья. Ночлежник конуры бредет быстрей Средь нянек и озерных лебедей, А дети убегают виновато И с камня прыгают на камень, Блестя глазами, как тигрята, А рощицы синеют моряками. Когда же опустеют все аллеи, Там мраморная женщина, белея, Встает перед фонтаном в темноте, Показывая камня превосходство. Как будто выпрямив горба уродство, Она сияет в стройной наготе. А все деревья запертого сада, Скамейки, пруд, запоры и ограда, Вся детвора, вопившая так дико, Невинная, в цвету, как земляника, — Все возникает перед горбуном В собачьей конуре неясным сном.

СРЕДИ ЖЕРТВ УТРЕННЕГО НАЛЕТА БЫЛ СТОЛЕТНИЙ СТАРИК [42]

Перевод А. Сергеева

Когда утро едва забрезжило над войной, Он встал, оделся, из комнаты вышел и умер. Взрывной волной все двери в домах распахнуло. Он рухнул на камни, на свой разбитый паркет. Пусть любимая улочка с траурной черной каймой Знает, что здесь он на миг задержал рассвет, Что глаза его были весенние почки и пламя, Когда со звоном ключи из замков вылетали. Не ищите обломков жизни в седом его сердце, Не ждите звона лопаты — уже несется Небесная «скорая помощь», влекомая смертью. О, спасите его от этой пошлой кареты! Утро парит на крыльях его столетья, И сотня аистов села на руку солнца.

ЖАЛОБА

Перевод Арк. Штейнберга

Я был мальчишкой, вдобавок плутом, II черным прутом от церковных врат (Старый шомпол вздохнул, подыхая по бабам). На пальцах я крался в крыжовенных чащах; Как болтунья-сорока, вопил пугач. И, завидя девочек, обруч катящих По ослиным выгонам, плавным ухабам, Я краснел как кумач и пускался вскачь, А в качельных, воскресных ночах на лугу Всю луну лобызал мой растленный взгляд. Эти жены-малютки, — на кой мне ляд! Их, поросших листвой, я покинуть могу В смольно-черных кустах, и пускай скулят! Я стал ветрогоном, притом — вдвойне, И черным зверюгой церковных скамей (Старый шомпол вздохнул, подыхая по сукам). Не тем пострелом, прильнувшим к луне Фитильной, но пьяным телком, и мой Свист всю ночь звучал в дымоходах вертлявых, Городские кровати взывали ко мне, Повитухи росли в полночных канавах, И кого бы ни щупал пьяный телок, Где б ни буйствовал на травяной простыне, Что б ни делал бы в смольно-черной ночи, — Мой трепетный след повсюду пролег. Мужчиной заправским стал я потом И черным крестом во храме святом (Старый шомпол вздохнул, без подруг погибая). Бренди в расцвете! Я пышно басил; Нет, не котом с весенним хвостом, Чья мышь — кипятковая баба любая, Но бугристым быком, преисполненным сил, В благодатное лето, в полдневный зной, Средь пахучих стад. Поостыла вполне Кровь моя; для чего угодно я мог Лечь в постель, и хватало этого мне, Черной, прочной моей душе смоляной. Я полумужчиной стал поделом, Как священники остерегали в былом (Старый шомпол вздохнул над плачевным итогом). Не телком на цепи, не весенним котом, Не сельским быком в травостое густом, Но черным бараном с обломанным рогом. Из мышьей зловонной норы взвилась Моя кривляка-душа, и вот Я дал ей незрячий, исхлестанный глаз, Клячи сопатой шкуру и стать И в смольно-черный нырнул небосвод, Чтоб женскую душу в жены поять. Ничуть не мужчина я ныне, отнюдь, Черной казнью плачу за ревущий мой путь (Старый шомпол вздохнул о неведомой деве). Окаянный, опрятный, прозрачный, лежу В голубятне, слушая трезвый трезвон; В смольно-черном небе душа обрела Наконец-то жену с ангелочками в чреве! Этих гарпий она от меня родила. Благочестье молитвы творит надо мной, Небеса черный вздох мой последний блюдут, Мои чресла невинность укрыла в крыла, Все тлетворные добродетели тут Мой конец отравляют мукой чумной.