Байки служивых людей - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 40

Но это, честно сказать, был очень редкий случай. Потому что обеспечение похорон, а иначе «жмуров» — одна из самых рядовых и рутинных обязанностей военных оркестров. А любая рутина чувства в конце концов убивает. Если ты на этих «жмурах» раза два в неделю «лабаешь», то и «слезиться» рано или поздно перестанешь, и вообще к человеческому горю привыкнешь.

Я на первый «жмур» попал сразу же, чуть ли не в первый день службы. Хоронили тогда какого-то молодого капитан-лейтенанта, погиб он в автокатастрофе, жена молоденькая осталась с грудным ребенком на руках... Страшно, в общем. Все рыдают, цветов море. Чувствую — слеза наворачивается. И с изумлением слышу, как в оркестре кто-то анекдоты травит, кто-то хихикает, а кто-то чавкает захваченным с камбуза перед выездом бутербродом. Пододвигаюсь к своему «наставнику» Сереге Фалишкину, который разворачивает на большом барабане два громадных куска хлеба с солью:

— Серега, как ты можешь?..

Фаля пихает в рот хлеб и с трудом выговаривает:

— А... Привыкнешь.

Ко мне подходит старшина и говорит:

— Ну что, сынок. Правила знаешь?

— Какие?.. — робею я.

Гнус недоуменно смотрит на Фалю. Тот виновато жует, пожимая плечами. Гнус сдвигает брови:

— Ты сегодня дневальный по оркестру, мудила?

— Я...

— Ну и иди... — Он кивает на гроб.

— Куда?

— К е... матери! Вот куда! — брызжет слюной старшина. — Раз дневальный, значит— целуешь покойника от оркестра.

Я холодею. Смотрю на Фалю, на ребят, пытаюсь понять — не шутка ли. Все абсолютно серьезны, некоторые смотрят сочувственно. Ноги становятся ватными.

— Не... Не пойду, — выдавливаю я из себя.

— Чего?! — Гнус, кажется, меня сейчас разорвет. — Ах ты сука! Позорить нас собрался перед командованием?

Я смотрю на читающего речь перед гробом начальника факультета. Мне кажется, что он строго нахмурился в мою сторону. На слабеющих ногах я делаю несколько шагов в сторону покойника. Меря сочувственно шепчет:

— Да не ссы, чмокнешь разок в бумажку...

Я, схватившись от ужаса за свой барабан, на негнущихся ногах иду к гробу. На меня с недоумением смотрят родственники погибшего. За моей спиной кто-то, не выдержав, прыскает. Я уже понимаю, что это розыгрыш, и собираюсь развернуться, но встречаюсь глазами с заплаканной молоденькой вдовой. Она прижимает к себе грудную девочку и вся сжимается при моем приближении. Я краснею как рак и неожиданно выдавливаю:

— Примите, пожалуйста, соболезнования от оркестра. И... держитесь.

Она кивает, и я топаю в строй. Меря, оскалившись, хлопает меня по плечу. Все удовлетворенно хихикают, а Фаля шепчет:

— А Маркуша, осел, пошел и взасос прям жмурика! Что было...

Тут старшина вскидывает руки и шипит:

— Ну вы, жопы! Третий номер из-за такта...

Все траурные марши расписаны в отдельную нотную книжечку под номерами. Самый знаменитый — Шопена, значился девятым. С ним была связана одна история.

Надо сказать, что численность «жмур-трестов» ни в каких уставах не определена. Поэтому обычно на похороны выезжает дружный коллектив воспитонов и тех, кто не успел отмазаться. Иногда траурные марши исполняются самым причудливым составом, например: труба, валторна, туба и тарелки. Это если четверо поехали. А может, и так: туба, две трубы, тромбон, малый барабан и кларнет. А может, и... Впрочем, может быть как угодно — сам я однажды с Фалишкиным выезжал на жмура вдвоем: с тарелками и малым барабаном. Надо было видеть наши скорбные рожи, когда я бил дробь, а Фаля время от времени трагически хлобыстал тарелками...

Так вот однажды поехали мы на «жмур» аж вдесятером. Старшим был старшина Жевченко, по прозвищу Лысый. Он был интеллигентом, потому как когда-то заканчивал музыкальное училище, играл первого кларнета и носил очки. Взял он сослепу в библиотеке не тот чемоданчик с нотами, и, в результате, оказались мы на кладбище с нотами развлекательного концертного репертуара. И это бы еще было ничего, если бы в нашем «жопкином хоре» были бы старослужащие кроме меня, Фали и тубиста Кириллова. Те бы и наизусть слабали. А тогда, как на грех, поехали одни салабоны — без году неделя в оркестре. Ни одного траурного марша они наизусть не знали.

Встали мы напротив гроба, панихида началась. Кап-три из роты почетного караула на нас таращится — чего, мол, застыли? А Лысый, красный как рак, не знает, чего делать. Фаля ему шепчет:

— Олег Николаич, давайте хоть гимн сыграем'

Лысый отмахивается, лоб хмурит. Потом светлеет и хрипит:

— Открывайте, жопы, девятый номер! Ну, все открывают.

А там — черным по белому: «Танго „Кумпарсита”». Лысый шипит:

— Темп — сорок, смотри на меня!

И начинаем мы тянуть танго «Кумпарсита» в темпе, раз в семьдесят ниже положенного. Слышим: и вправду печально получается, чем не траурный марш. Только вот какой-то явный диссонанс в басах... Оказывается, Кириллов наш по рефлексу сработал: похороны, кладбище, сказано — девятый номер... Ну и ревет он наизусть марш Шопена, поперек всяческим законам гармонии... Родственники покойного (все сплошь не ниже капитанов второго ранга) явно начинают волноваться. Лысый белеет. Два воспитона-трубача пугаются и пытаются подобрать Шопена на слух, остальные тянут «Кумпарситу», как кота за яйца... Фалишкин самозабвенно лупит в тарелки вообще мимо какого-нибудь ритма. Караул почетный просто расползается на глазах от еле сдерживаемого хохота. Душераздирающе, в общем, получилось. Еле ноги унесли.

А еще как-то раз поехали мы на «халтурку» — хоронить директора птицефабрики. Ну тут, понятное дело, поехали одни солисты — «башляют» ведь! Было нас человек пятнадцать, все как один преисполнены ответственности, поэтому приехали чуть ли не на час раньше.

Вышли из автобуса покурить-размяться, пока птичники не подъехали. И тут один сундук говорит: пошли, мол, я вам одну крутую могилу покажу! Позавчера там цыганского барона хоронили, а сегодня уже памятник из черного мрамора взгромоздили. Ну мы и потащились. Зашли куда-то на другой конец кладбища. Полюбовались на статую цыганского вождя — действительно произведение искусства, со вкусом сделано, профессионально... Возвращаемся — автобуса нет. И ладно бы только инструменты-то в нем остались. А процессия скорбящих птичников тут как тут — въезжает в ворота...

Трубач Чижик говорит:

— Что у нас собой?

— Вот, — говорит флейтист Паша и достает из внутреннего кармана шинели флейту-пикколо размером с небольшую сигару.

— Убери, — цедит Чижик и поворачивается к подошедшему распорядителю. — Здрасьте!

— Здрасьте, — говорит распорядитель-птичник и подозрительно на нас смотрит. — Э... Никаких накладок?

— Никаких, — мотает головой Чижик. — Нет... Никаких.

Затылок его понемногу зеленеет, и на помощь приходит опытный сверхсрочник Леха Штырев.

Леха обладал двумя неоспоримыми достоинствами: во-первых — мягким бархатным баритоном, а во-вторых — необъятных размеров носом. Завораживая собеседников либо первым, либо (что чаще) вторым, он, как удав от кролика, всегда добивался всего, чего нужно.

Тем временем гроб с директором уже встает на козлы возле свежевырытой могилы.

— Видите ли... — вступает Леха. — Произошла небольшая нестыковка. В базе флота что-то напутали, и для церемонии прибыл вместо оркестра — хор.

— Хор?! — с ужасом вскрикивает распорядитель.

— Да, хор, — спокойно подтверждает Леха. Чижик закрывает лицо фуражкой. — Краснознаменный хор имени Жопкина. Мужской...

Распорядитель обреченно всхлипывает. Или это всхлипывает от смеха кто-то из наших...

Дальше все как в плохой комедии. Строит нас Леха в шеренгу, Паша дает нам нотку для настройки из своей свистульки, и поем мы, дураки дурацкие, траурные марши. Каждый свою партию. Причем мы с Фалишкиным стараемся, наоборот, свои партии не петь (пойди спой за барабан с тарелками), а басить вместо тубы нашего Ленчика, который, несмотря на выбранный инструмент, обладает тонюсеньким козлетоном.