Байки служивых людей - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 43

Кстати сказать, Шульману «губа» и не грозила — прямо со стадиона его увезли в госпиталь. Коварный чемодан с нотами слегка проломил ему башку. Были и другие жертвы: большой барабан был пробит лирой навылет. Слетевшие с нее колокольчики весело позвякивали внутри, когда Фаля сокрушенно заталкивал «бэ-бэ» в автобус.

Вокруг места трагедии собрался чуть ли не весь оркестровый полк. До репетиции оставалось еще полчаса, поэтому у всех была возможность посочувствовать. Проводив носилки с Шульманом душераздирающим траурным маршем (а морской батальон еще с чувством исполнил «Варяга»), военные музыканты принялись оказывать первую помощь. Воспитоны весело играли в футбол развалившимся «нотным» чемоданом. «Сундуки» наперебой предлагали Гнусу «сбегать и прополоскать начальниковскую шинель в Большой Невке». Офицеры утешали чуть не плачущего дирижера предположениями, что Павлов (тогдашний начальник военно-оркестровой службы) не заметит потери тубиста и большого барабанщика, а если и заметит, то, в крайнем случае, всего-навсего задержит ему присвоение капитана, да и вообще, на офицерской «губе» сейчас ремонт. Самое смешное, что виновнику всех этих несчастий — мичману — вообще ничего не было. Разве что потом, через месяц-другой, когда Фалишкин с Шульманом отстояли через день по пятнадцать нарядов и восстановили за свой счет тубу, барабан и лиру, они хоть как-то расквитались с мстительным водилой. Выяснив у старшин из автовзвода, когда он дежурит по автопарку, они вытащили у него, спящего, пистолет и торжественно спустили в гальюн, не забыв оставить трогательное письмо с подробным описанием местонахождения «Макарова» и своего отношения к нему, старшему мичману Бондаренко. Правда, потом им же пришлось задабривать дембелей из автовзвода, который в ту же ночь в полном составе был поднят по тревоге и собственноручно процеживал огромную выгребную яму до утра.

Кировский стадион, как первый этап подготовки к параду, был последним местом, где музыканты сохраняли хоть какую-нибудь принадлежность к своим оркестрам. Все коллективы строились по отдельности.

Каждый из них по очереди «сдавал» парадную программу (так называемый «парадный монтаж»). Начальнику оркестровой службы приходилось выслушивать одни и те же марши раз по пятьдесят в день. Не говоря уже о простых музыкантах, подполковника заметно мутило. Однако Павлов был человек ответственный и выслушивал надсадный рев замерзших оркестров с крайне важным видом, как бы говоря: «пока мы играем чистенько и без лажи — Родина может спать спокойно».

Параллельно с ним все дирижеры и старшины оркестров проводили огромную работу. Они тщательно подсчитывали «ляпы» коллег и азартно злословили по этому поводу «в кулуарах»:

— ...Слыхал, как сейчас «ленинцы» насрали в «БАМе»?

— ...Это у кого так валторны лажают? У ВИФКа, что ли?

— ...Что за ведра в «Можайке» вместо корнетов?

— ...Смотри на этого мудака-тарелочника! Да нет, левее, в «Дзержинке»! Во! Опять «мимо кассы» двинул!..

Когда все «монтажи» были проверены, все оркестры сводились в парадный полк и начиналось самое страшное — строевая подготовка. Около восьмисот мужиков с инструментами в руках отрабатывали строевой шаг, повороты «правое плечо вперед» и «равнение направо» бесчисленное количество раз. Безостановочно матерясь и издеваясь друг над другом, музыканты умудрялись довольно неплохо исполнять требуемую программу. И на лице каждого из них ясно читалось, что они и самая затертая страничка Устава ВС СССР не имеют между собой ничего общего.

Когда оркестровый полк добивался более-менее военного вида и хоть какой-то слаженности в действиях, назначались репетиции на Дворцовой площади. Площадь оцепляли — сотня-другая милиционеров закрывала проход через нее для простых граждан и с заметным удовольствием наблюдала за происходящим.

А происходило это так. На уже подготовленную трибуну для командующего парадом вскарабкивался подполковник Павлов, придвигался к микрофону и отдавал команды. Голос его, усиленный множеством динамиков, разносился по всему центру города, и не раз изумленные гости северной столицы где-нибудь у Медного всадника удивленно переспрашивали друг у друга: «Мне кажется или кто-то действительно кричит: „Ё... вашу мать! С третьей цифры!”?»

Борис Иванович Павлов матом не ругался — он им разговаривал. И когда милиционеры в оцеплении сползали от хохота за ограждение, услышав, как он делает замечания, они не могли оценить их несомненную художественную ценность:

— Баритоны!!! Какого х... вы тут мне исполняете? Контрапункт здесь должен быть теплым и ласковым, вот как насрали на пень и он обте-ка-а-а-ет! В нотах написано «ленто», а «ленто», ё... вашу мать совсем, значит — «нежно»!

Оркестр неукоснительно выполнял эти указания — Павлова все любили. К тому же он действительно был блестящим дирижером, и оркестр Штаба округа, которым он в то время руководил, был, несомненно, лучшим военным оркестром страны. К тому же подполковник командовал нами с подлинным артистизмом. Он сворачивал набекрень фуражку, показывая таким образом какому-нибудь зазевавшемуся воспитону, чтобы тот ее поправил. Передразнивал толстых сверхсрочников, путавших при прохождении ноги и сторону, в которую надо было равняться. Дергал за нос дремлющих фанфаристов и с легкостью мог дать пинка старшине, мирно потягивающему коньячок где-нибудь под трибуной, думая, что Павлов его не видит. Но на «губу» он никогда никого не отправлял и вообще, по общему мнению, был человеком интеллигентным и незлобивым.

Те, кто гулял по Дворцовой площади после парада, видели, что ее брусчатка перед Зимним дворцом густо покрыта красными точками, нарисованными краской в строгом геометрическом порядке. Мало кто знает, что эти точки рисовались исключительно для военного оркестра. Дело тут вот в чем. Музыкант, играя на ходу, не может равняться, ведь для этого нужно повернуть голову, а инструменты тем временем должны смотреть вперед. Поэтому неизвестным гением и была придумана система точек. Мы должны были, старательно кося глазами вниз, с каждым четвертым шагом ставить середину стопы на точку. Таким образом, достигалось довольно приличное равнение. Этому, в сущности, и посвящалось основное время репетиций. Самые большие сложности с этими проклятыми точками были у новичков. Офицеры и старшины просто рыдали, в сороковой раз объясняя какому-нибудь трубачу-очкарику, как и куда он должен поставить свое «салабонское» копыто! Сослуживцы крыли его последними матюгами, передние шипели: делай как я! Задние поддавали тромбонами и барабанными палочками, но очкарик обычно ставил ногу мимо. А если не мимо, то обязательно левую. А если не левую, то на второй, а не на четвертый шаг. Обычно, к концу репетиций Павлов мог уже лишь сипеть:

— Раз, два, три, точка! Раз, два, три, точка!!! X... с тобой, не играй, но смотри на точку, мудила! Ты, ты с фаготом — раз, два, три, ёбс! Раз, два, три, ёбс!

Дневные репетиции на Дворцовой площади были краткой передышкой перед самым ужасным — ночными тренировками всего парадного войска.

Три-четыре ночных репетиции первой недели ноября были кошмаром, ужасом и злым роком всех участников парада.

Во-первых, репетиции начинались часов в одиннадцать вечера, насколько я помню. Насквозь продуваемая Дворцовая площадь и «мягкие» ноябрьские заморозки к этому часу свирипели до состояния Заполярья. Во-вторых, в этих репетициях уже участвовала техника, то есть танки, БТРы, ракетные установки и прочая грохочущая дрянь. Они хоть и были заправлены спиртом (чтобы не загрязнять городской воздух), но чадили все равно отменно. В-третьих, во время прогонов, количество которых было прямо пропорционально всеобщим стараниям и, соответственно, обратно пропорционально настроению начальства — все было как на параде. Это означало, что напряжение все-таки было огромным. А разряжать его было негде, равно как, кстати сказать, и справлять малую нужду. Не говоря уже о большой.