Золотые костры - Пехов Алексей Юрьевич - Страница 42

Мне везло лишь в том, что мой противник оказался менее ловок, чем я. Он был большим, тяжелым и довольно упитанным. И игры в догонялки, похоже, никогда не являлись его самым любимым занятием. В итоге он стал больше заботиться о том, чтобы сберечь дыхание, а не достать меня.

Раненный в ступню прекратил орать и пытался подняться с земли, чтобы помочь подельнику. Так что я больше не мешкал и атаковал.

Поднырнул под свистнувшую дубинку, ткнул стилетом, целя между пятым и шестым ребром. Клинок без труда прошил кожаную куртку, мягко вошел, и я, уже понимая, что попал куда следует, разорвал дистанцию, избегая секущего удара кинжалом. Противник, как видно слишком занятый схваткой, не сразу почувствовал боль, попер на меня, но внезапно пошатнулся и упал на колени. Я вновь оказался рядом, ударил четырежды, хотя в этом уже и не было нужды. Все туда же — между пятым и шестым ребром.

Взял из ослабевших пальцев свой клинок.

— Проклятье! Проклятье!

Раненный в ногу встал, опираясь одной рукой о стену.

— Стой! Давай разойдемся по…

Я ударил раскрытой ладонью левой руки его под подбородок, опрокинув в снег, и воткнул стилет над кадыком, погрузив лезвие по самую рукоятку так, что острие вышло у него под основанием черепа.

Это улица. И она очень жестока. Я помнил это со времен своего детства в Арденау. Можно отпустить главного врага своей жизни, который проиграл тебе поединок во дворце, можно пожалеть противника на поле боя, но если тебя пытаются убить на улице, то ты должен убить в ответ. Как можно быстрее и без всякой жалости. Иначе раненые шакалы найдут тебя и завершат то, что не закончили.

Пугало с горящими алым глазами одобрительно и беззвучно хлопнуло в ладоши. Оно было довольно тем, как складывается вечер.

Я вытащил стилет из раны, глянул на лезвие, хмыкнул. Последние шесть лет в княжествах стали вводить законы, запрещающие гражданским лицам владение таким оружием. В том же Лезерберге право на ношение получали только артиллеристы и аркебузеры — они использовали стилет как мерную линейку для пороха, набивая насечки на клинке. Разумеется, все сразу же стали делать то же самое и, когда их ловили на горячем, без зазрения совести клялись, что они артиллеристы.

Этот клинок не был исключением. Сегодня он спас мне жизнь, и, подчиняясь какому-то наитию, я вытер кровь об одежду мертвеца и убрал смертоносное жало в свою сумку. Уже стемнело, а идти по гостеприимному и дружелюбному Штайнллану мне надо было еще восемь кварталов.

Задерживаться в городе надолго я не собирался. Стандартный осмотр, подпись от бургомистра на сопроводительном листе для Арденау и перечисление положенных денег из бюджета Штайнллана на счет Братства — ежегодная плата за нашу работу.

Я планировал разобраться со всем за пару дней и вначале хотел остановиться в какой-нибудь таверне, но, по настоянию Проповедника, снял комнаты в самом центре города — напротив ратуши. Старый пеликан рассчитывал поблаженствовать в уюте и комфорте, которого был лишен, пока я мотался по Чергию, а затем работал в Фирвальдене.

— Весь ноябрь я точно кроткий ягненок таскался за тобой и коротал ночи даже на улице. Прояви христианскую доброту и обеспечь мне приличную крышу над головой! Декабрь на носу! Неужели до Рождества я обречен ночевать в клоповниках?!

— Кроткий ягненок? — Я приподнял бровь. — Проповедник, ты явно себя с кем-то перепутал. Целый месяц ты доставал меня своими нравоучениями.

— Это не повод мне отказывать. Отчего бы не остановиться там же, где и два года назад?

— С утра на Ратушной довольно шумно.

— Так заткни уши и не лишай меня удовольствия полюбоваться дочкой хозяйки. Там есть на что посмотреть.

Когда Проповедник чего-то хочет, он становится невыносимым, и в мелких вопросах я ему обычно уступаю. Хотя бы для того, чтобы пребывать в относительном спокойствии и избежать ненужных нотаций. Так что я вернулся на свою старую квартиру.

Мы с Пугалом ввалились в прихожую с мороза.

— Уф, — сказал я, снимая меховую шапку. — Чертов город едва меня не доконал.

Я начал подниматься по лестнице, когда хозяйка выглянула на шум из зала, где накрывала стол для посетителей.

— Будете ужинать, господин ван Нормайенн? Марта сегодня приготовила чудесного гуся.

— Через какое-то время. Мне нужна горячая вода в комнату.

Следовало смыть с себя проклятую карамель.

— Хорошо. Я велю наполнить вам ванну еще раз.

— Еще раз? — нахмурился я, не понимая, о чем она говорит.

— Ну, ваша гостья захотела помыться. Вода, наверное, остыла.

Мы переглянулись с Пугалом, и оно прошло мимо, направившись в мои апартаменты.

— Гостья?

Хозяйка забеспокоилась:

— Да. Она приехала часа три назад и сказала, что вы в курсе и ждете ее. Это не так? Она была так убедительна, я просто не посмела ей отказать.

— Вы все сделали правильно. Спасибо. Просто я удивился, что она приехала так рано, — успокоил я женщину, так как не желал, чтобы та подняла на уши весь дом из-за того, что впустила незваного гостя.

Остановившись перед своей дверью, я вытащил кинжал и осторожно повернул ручку.

Не заперто.

В комнате было довольно светло — ярко горел камин и двенадцать свечей на столе и подоконнике. В глубоком кресле восседал Проповедник, скалясь так же довольно, как смерть, которая наконец-то поймала долгие годы убегавшего от нее ловкача.

Гостью я обнаружил в кровати. Она лежала спиной ко мне, и я видел лишь белое плечо, острую лопатку и короткие черные волосы.

— Кто вы?! — резко спросил я. — И почему в моей постели?

— Раньше ты никогда не возражал насчет этого, Синеглазый, — произнесла девушка голосом Гертруды.

Стакан, несмотря на то что его содержимое приятно пахло апельсином и корицей, вызывал подозрение.

— Долго ты будешь играть с ним в гляделки?

Она затягивала шнуровку на зимнем сапоге, довольно улыбаясь и лукаво поглядывая на меня. Осень заканчивалась, и ее карие глаза стремительно светлели. Сейчас, в тусклом утреннем солнце они были золотистыми, хотя вчера, в свете свечей казались мне фиолетовыми.

Гертруда неуловимо изменилась. Это была она и в то же время не она. Во-первых, волосы. Вместо привычного белого цвета — черный. Она остригла их таким образом, что стала похожа на соблазнительного пажа. Брови и ресницы тоже потемнели. На носу появилась легкая горбинка, верхняя губа стала тоньше, щеки худее, скулы острее, а глаза сузились и приобрели взгляд более хищный и жесткий.

Тем не менее за этими чертами я видел Геру такой, какой всегда ее знал. Это было настолько удивительное впечатление, что мне потребовалось несколько минут, чтобы поверить, что передо мной она.

— А я бы сто раз подумал, прежде чем пить ведьмовское зелье, — кисло заметил Проповедник.

— Ты мстишь мне за то, что тебе пришлось ночевать за дверью, — равнодушно ответила та. — Бери пример с Пугала. Оно, в отличие от тебя, не такое мелочное.

Одушевленный, слыша эти слова, благодарно приложил руку к сердцу. Старый пеликан тут же показал ему неприличный жест.

— Дело не в ночевке. К вашим кувырканиям я давно привык. Дело в том, что, если Людвиг превратится в жабу, я умру со скуки. Эй! Ты не желаешь меня слушать!

Последние слова он произнес с разочарованием, потому что я залпом опустошил стакан.

— Вкус бесподобный, — с некоторым удивлением пробормотал я.

Проповедник придирчиво наблюдал за мной несколько минут, а затем внезапно заорал, вскакивая на ноги:

— Иисусе Христе! Черт забери вас всех к дьяволу! А-а-а!

— Заткнись! — холодно приказала ему Гертруда. — Людвиг, можешь познакомиться с новым собой в зеркале.

Отражение было чужим, хотя знакомые черты лица никуда не делись. Они лишь обострились или, наоборот, сгладились. На меня смотрел синеглазый субъект, в волосах которого появилась яркая рыжина.

— Ну и усищи, — хмыкнул я.

У меня таких отродясь не было — лихие, густые, закрученные, на зависть всем чергийским хусарам. Брови стали шире и гуще, нос покраснел, словно я никогда не отказывал себе в вине. А правую щеку украшал бледно-розовый шрам, похожий на гусиную лапу.