Затерянный горизонт - Хилтон Джеймс - Страница 30

— Видите ли, в сороковые годы я был викарием в Вест-Райдинге, и однажды мне пришлось заночевать в доме приходского священника в Хоуорте. Оказавшись здесь, я многое узнал и многое понял в судьбе этой семьи, всех трех сестер Бронте, и написал целый трактат на эту тему. Может быть, вам когда-нибудь захочется полистать его?

Конвей заверил, что будет сердечно рад, а оставшись наедине с Чангом, подивился, с каким жаром ламы предаются воспоминаниям о своей дотибетской жизни. Все дело в тренинге, сказал Чанг.

— Видите ли, дорогой сэр, чтобы достичь просветления, необходимо иметь перед глазами ясную картину своего прошлого, и как всякая картина, она наиболее зримо предстает в ретроспективе. Когда вы поживете у нас достаточно долго, то убедитесь, что ваша прежняя жизнь постепенно обретет четкие очертания, как при наведении телескопа. Все встанет на свое место, все предстанет в верных пропорциях и правильном свете. К примеру, этот ваш новый знакомый убедился, что самым ярким событием его жизни было посещение в молодости дома приходского священника, отца трех писательниц, сестер Бронте.

— Так значит, мне придется припоминать самые яркие моменты моей жизни?

— Не беспокойтесь. Они вам вспомнятся сами.

— Не уверен, что буду им чрезмерно рад, — задумчиво промолвил Конвей.

Пока же, независимо от сюрпризов, которые могла преподнести ему память, он обретал счастье в настоящем. Сидел ли Конвей за книгой в библиотеке, играл ли Моцарта на рояле в музыкальном салоне, его то и дело охватывало глубокое душевное волнение, как будто Шангри-ла в самом деле обладал чудодейственной животворящей силой, настоянной на магии веков и неподвластной времени и смерти. В такие моменты ему вспоминался памятный разговор с Верховным ламой; он неторопливо и бережно перебирал в уме свои любимые увлечения, а вкрадчивый голос нашептывал тысячи новых возможностей. С таким же предвкушением неизведанных радостей Конвей вслушивался в игру Ло-цзэнь, когда она исполняла какую-нибудь сложную фугу. Он пытался разгадать тайну робкой отстраненной улыбки на ее губах, похожих на распускающийся цветок. Она вступала в разговор очень редко, хотя уже знала, что Конвей может изъясняться на ее родном языке. Иногда в салон заглядывал Маллинсон — при нем Ло-цзэнь не вымолвила и двух слов. Однако Конвей чувствовал, сколько очарования таится за этой ее молчаливостью.

Однажды он попросил Чанга рассказать ее историю. Оказалось, что Ло-цзэнь происходит из маньчжурского императорского рода.

— Она была обручена с туркестанским принцем и направлялась в Кашгар на свидание с ним, но ее свита заблудилась в горах. Все они наверняка погибли бы, не окажись на месте наши посланцы.

— Когда это произошло?

— В тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году. Ей было восемнадцать лет.

— Восемнадцать лет — тогда?

Чанг кивнул.

— Да, мы добились с ней очень многого — можете судить сами. Она постоянно делает большие успехи.

— Как она вела себя поначалу?

— Долго не могла смириться со своим новым положением, пожалуй, дольше, чем другие… никаких протестов, но мы видели, что она очень страдает. Конечно, случай исключительный — молодую девушку перехватывают по пути на свадьбу… Все мы старались облегчить ей жизнь. — На лице Чанга появилась безмятежная улыбка. — Боюсь, что любовный жар не так-то легко преодолеть, но первые пять лет сделали свое дело.

— Она, наверное, была сильно привязана к своему жениху?

— Вряд ли, дорогой сэр, — они ведь никогда не видели друг друга. Их обручили по старинному обычаю. Так что ее влюбленность была скорее надуманной.

Конвей кивнул и с нежностью подумал о Ло-цзэнь. Он представил ее такой, какой она, должно быть, была полвека назад — изящной, в расписном паланкине, носильщики отмеривают милю за милей по плато, а она озирает пустынные дали, суровые и непривычные после кущ и лотосовых прудов Востока.

— Бедная девочка! — произнес он, сокрушаясь о том, что такое грациозное создание столько лет томится в неволе.

Узнав историю Ло-цзэнь, Конвей еще больше примирился с ее замкнутостью. Маленькая маньчжурка была подобна прелестной холодной вазе, чья красота оживает лишь под лучом закатного солнца.

Подобное наслаждение, хотя и менее чувственное, Конвей испытывал, когда Бриак рассказывал ему о Шопене и виртуозно исполнял знакомые пьесы. Как выяснилось, француз знал и записал помимо них еще несколько произведений, которые никогда не публиковались, и Конвей с азартом их разучивал, растягивая удовольствие. Ему льстило, что ни Корто, ни Пахману [30]не выпала такая честь.

Воспоминаниям Бриака не было конца, в его памяти возникали все новые и новые музыкальные отрывки, в свое время сымпровизированные или забракованные композитором. Конвей тотчас же записывал их — некоторые были совершенно очаровательны.

— Бриак принял сан недавно, — объяснил Чанг, — поэтому будьте снисходительны к его бесконечным рассказам о Шопене. Молодых лам, естественно, больше волнует их прошлое; это необходимый переход к провидению будущего.

— Насколько я понимаю, этим занимаются старшие ламы?

— Да. Верховный лама, например, почти все время медитирует.

— Кстати, как вы думаете, когда я увижу его в следующий раз?

— По окончании первых пяти лет непременно, дорогой сэр.

Однако вопреки столь уверенному предсказанию, Чанг ошибся. Потому что менее чем через месяц после прибытия в Шангри-ла Конвея во второй раз вызвали в душные верхние покои. Чанг объяснял ему, что Верховный лама никогда не покидает свои апартаменты и что для нормальной жизнедеятельности ему необходим подогретый воздух. Поэтому на сей раз резкая перемена температуры показалась Конвею не такой мучительной. Поклонившись и удостоившись едва заметного оживления глубоко запавших глаз, Конвей даже умудрился свободно вздохнуть.

Он ощущал внутреннее родство с этим старцем, и хотя понимал, что второй прием, назначенный так скоро после первого, неслыханная честь, ничуть не был взволнован, а тем более подавлен торжественностью момента. Разница в возрасте, служебном положении или цвете кожи никогда не тяготила Конвея; он легко сближался и с молодыми, и с пожилыми. При всем своем почтении к Верховному ламе, он полагал, что их отношения должны носить вполне светский характер.

После обычного обмена любезностями Конвей ответил на множество вежливых вопросов. Сообщил, что весьма доволен жизнью и уже завел несколько знакомств.

— Вы не раскрыли нашу тайну своим спутникам?

— Пока нет, но несколько раз я выходил из положения с трудом. Хотя, наверно, было бы еще труднее, если бы я все рассказал им.

— Я так и предполагал — вы поступили, как сочли нужным. Ну, эти трудности временные. Чанг говорил, что с двумя из ваших спутников хлопот не будет.

— Пожалуй, так.

— А третий?

— Маллинсон — экспансивный юноша и сильно рвется домой.

— Он вам симпатичен?

— Да, очень.

В этот момент принесли чашечки с чаем, и в перерывах между глотками ароматной влаги разговор перешел на менее серьезные темы. Благодаря заведенному ритуалу, беседа была легкой и непринужденной, и Конвей охотно поддерживал ее. Верховный лама спросил, есть ли на Западе что-то, хотя бы отдаленно напоминающее Шангри-ла, и Конвей с улыбкой ответил:

— Пожалуй, да — откровенно говоря, здешняя обстановка слегка напоминает Оксфорд, где я преподавал. Пейзаж, конечно, не сравнить, но учебные дисциплины так же схоластичны, а профессора, хотя и помоложе, но стареют очень сходным образом.

— Вы не лишены чувства юмора, дорогой Конвей, — заметил Верховный лама. — Оно всем нам очень пригодится в будущем.

Глава десятая

— Поразительно! — воскликнул Чанг, узнав, что Верховный лама принял Конвея еще раз. Услышать это от человека, отнюдь не охочего до громких слов, кое-что значило. Ничего подобного до сих пор не случалось, пояснил он, потому как в монастыре раз и навсегда заведено железное правило: Верховный лама может изъявить желание еще раз принять новоприбывшего только по истечении пятилетнего испытательного срока, когда тот полностью избавится от своих житейских комплексов.

30

Пианисты-виртуозы, прославившиеся исполнением музыки Шопена.