Совсем другие истории - Гордимер Надин - Страница 21

После окончания школы оба получили стипендии для учебы в университете, причем Винсент уделял занятиям меньше внимания, а учился лучше. Тем летом они все делали вместе. Устроились на работу в одни и те же кущи с гамбургерами, вместе ходили после работы в кино, хотя он за нее и не платил. Время от времени, по старой памяти, они наряжались в тряпье и представлялись чудаковатой парочкой, но в этом уже не было легкой и нелепой выдумки. Им стало казаться, что в таком виде они, вполне возможно, и закончат свои дни.

В первый год учебы в университете Джейн перестала встречаться с другими парнями: нужно было работать, чтобы жить так, как ей хотелось, и все время уходило на работу, занятия в университете и на Винсента. Она думала, что могла бы и влюбиться в него. Чтобы узнать точно, им, наверное, нужно было бы переспать. В этом деле она никогда не шла до конца, не доверяла мужчинам, опасалась последствий. А Винсенту, думала она, пожалуй, довериться можно.

Но получилось иначе. Они держались за руки, но не обнимались; затем тискались, но не так чтобы очень; целовались, но не до одури. Винсенту очень нравилось смотреть на нее, и глаз он не закрывал. А она закрывала, а потом открывала — и вот он здесь, в глазах свет уличного фонаря или луны, и он с любопытством смотрит на нее, словно ожидая дальнейших событий, к своему вящему удовольствию. Заняться с ним любовью казалось вообще невозможным делом.

(Позднее, уже окунувшись в разговоры о сексуальной революции — о ней в конце шестидесятых рассуждали все, кому не лень, она говорила не «заниматься любовью», а «заниматься сексом». Впрочем, сводилось это к одному и тому же. Занимаешься сексом, а из этого получается любовь — и это не зависит от тебя. Просыпаешься в постели, а чаще просто на матрасе, тебя обнимает чья-то рука, и ты спрашиваешь себя: а что будет, если продолжать в том же духе? Здесь Джейн начинала посматривать на часы. Она вовсе не хотела остаться на бобах. Уж лучше она оставит кого-то с носом. И она оставляла.)

Джейн и Винсент разъехались по разным городам. Писали друг другу открытки. Джейн перепробовала многое: держала кооперативный продуктовый магазинчик в Ванкувере, вела финансовые дела маленького театрика в Монреале, была редактором-организатором небольшого издательства, организовывала рекламу танцевальной труппе. Она держала в голове кучу мелочей и частностей и умела складывать в уме небольшие числа — хоть для этого пригодилась нелегкая учеба в университете, — и недостатка в такой работе не было, если не требовать за нее слишком много. Ей не хотелось привязываться к кому-либо или чему-либо и брать на себя обязательства, связанные с душевными переживаниями. Это было начало семидесятых; старый неповоротливый мир женских ограничений, осторожности и боязни последствий исчез без следа. Распахивались окна и двери, в них можно было заглянуть, войти и выйти.

Она стала жить с мужчинами, но всегда у нее наготове лежали упакованные вещи — так легче было съезжать. После тридцати она решила, что хорошо бы заиметь ребенка, но как-нибудь потом, не сейчас. Пыталась представить, как бы это можно было сделать, не становясь матерью. Ее мать переехала во Флориду и посылала ей бестолковые, полные ворчания и жалоб письма, на которые Джейн изредка отвечала.

Она вернулась в Торонто и увидела, что жизнь в городе стала намного интересней. Винсент тоже вернулся из Европы, где изучал кинематографию. Здесь он открыл студию дизайна. Они вместе позавтракали, и все было по-прежнему: они были в тайном сговоре и чувствовали в себе силы бросить вызов человечеству. Они могли бы, как и раньше, сидеть у нее в садике возле цветочков, пить запретный джин и валять дурака.

Джейн стала вращаться в кругах, близких к Винсенту. Он знал множество самого разношерстного люда: одни были художниками, другие хотели ими стать, а третьи хотели узнать тех, кто уже ими стал. У одних были для этого деньги, другие стремились их заработать, и все их тратили. Тогда только и говорили что о деньгах, по крайней мере эти люди. Немногие из них знали, как разумно распорядиться деньгами, и Джейн стала им помогать. Стала понемногу заниматься их денежными делами, не давала деньгам разойтись, откладывала и копила, советовала, как их потратить, выдавала на мелкие расходы. Она вела учет сделанных покупок, отдельно собирала оплаченные счета на мебель, одежду, произведения искусства. Им так нравились их деньги, они были ими просто околдованы. Деньги были так же необходимы, как стакан молока с печеньем после занятий в школе. Глядя на их денежные забавы, она знала, что отвечает за них и в то же время потакает им, чувствуя себя в чем-то матерью семейства. Свои деньги она благоразумно держала отдельно и смогла в конце концов купить на них дом в городе.

Все это время она, можно сказать, была с Винсентом. Они пытались стать любовниками, но успеха в этом не достигли. Он в принципе не возражал против такой идеи, потому что так хотела она, но был уклончив и ничего не обещал. На него не действовало то, что проходило с другими: призывы быть защитой и опорой, попытки вызвать ревность, просьбы открыть банку, когда крышка не поддавалась. Секс с ним был похож на урок сольфеджио. Он не мог относиться к этому серьезно и считал, что она придает их отношениям слишком большое значение. Ей как-то пришло в голову, что он, возможно, голубой, но она не решилась спросить об этом. Она боялась оказаться ненужной ему, изъятой из его жизни. Прошло несколько месяцев, прежде чем они вернулись к обычным отношениям.

Он постарел, и то же самое можно было сказать и о ней. Волосы у него на висках и на вдовьем мысу надо лбом поредели, а светлые пытливые глаза сидели в глазницах еще глубже. То, что происходило между ними, было похоже на ухаживание, но таковым не было. Он всегда приносил ей что-нибудь новенькое — что-то необычное из съестного, какую-нибудь нелепую штуку или новую сплетню, — и все это он преподносил ей как цветок по особому случаю. И она была ему благодарна. А благодарить его — это было похоже на упражнение йогов, когда благодарят кильку или вишневую косточку. Не каждому он был по вкусу.

На экране телевизора черно-белый текст, затем он же, но в стиле XIX века — с гравировкой и травлением. Сэр Джон Франклин, только более старый и толстый, чем она его представляла; корабли «Грозный» и «Эреб», намертво затертые во льдах. Высокие широты Арктики, сто пятьдесят лет назад, глухая зимняя пора. Солнца нет и не предвидится, луна тоже отсутствует; только сполохи полярного сияния шелестят, как электронная музыка, да светят холодные неяркие звезды.

Что заменяло им любовь на этом корабле в такое время? Редкие прикосновения — украдкой, незаметно, путаница и смущение грустных сновидений, возвышенные размышления о прочитанном и новом. Все то, что так обычно для тех, кто одинок.

А внизу, в трюме, умирал Джон Торрингтон — под стоны и скрипение корабля и в кислом мужском запахе тех, кто уже давно стал узником судна. Он, должно быть, это знал — об этом говорит его лицо. Он поворачивает к Джейн свой взгляд цвета спитого чая, и она видит в нем недоумение и упрек.

Кто брал его за руку, читал ему, давал ему напиться? Кто — если был такой — любил его?

И что ему говорили о причине предстоящей смерти? Чахотка, воспаление мозга, первородный грех? Все это — ханжеские доводы, которые не значат ничего и не имеют отношения к делу. Но, наверное, и они дают какое-то утешение. Ведь человеку нужно знать, зачем и почему он умирает.

В восьмидесятых жизнь пошла по накатанной колее. Торонто уже не был так интересен. Слишком много народу, избыток бедных и бледных. Их можно увидеть с протянутой рукой на улицах, забитых автомобилями и сизыми выхлопами газов. Маленькие студии актеров и художников исчезли или превратились в модные офисы процветающих компаний; творческий народ разбрелся кто куда. Целые улицы были снесены и перестроены. В воздухе висела строительная пыль и грязь.

Люди умирали слишком рано. Один из ее клиентов — владелец антикварной лавки — умер чуть ли не в одночасье от костной карциномы. Еще одну клиентку, адвоката в шоу-бизнесе, настиг инфаркт, когда она примеряла платье в модном магазине. Вызвали «скорую», но она ее не дождалась. От СПИДа умерли театральный продюсер и фотограф; любовник фотографа застрелился — то ли от горя, то ли оттого, что был нетерпелив. Друг приятеля умер от эмфиземы, еще один — от вирусного воспаления легких, третий — от гепатита, который он подхватил в тропиках, где проводил отпуск, и еще один — от менингита. Словно все они поддавались какому-то болезнетворному началу без запаха и цвета, и любой микроб мог проникнуть в них и взять над ними верх.