Горящий берег (Пылающий берег) (Другой перевод) - Смит Уилбур - Страница 97

Всего один или два оказались достаточно податливыми, чтобы без особых усилий проделать в них отверстия костяным буравчиком. Другие были либо слишком хрупкими и трескались, либо такими твердыми, что вообще не поддавались. Это в особенности касалось бесцветного прозрачного камня, который сопротивлялся любым попыткам Сантэн просверлить в нем дырку. Она сломала несколько костяных буравчиков, а на нем не осталось и следа.

Она обратилась за помощью к О’ва, и, едва он понял, над чем она трудится, его охватил мальчишеский энтузиазм. Они экспериментировали и десятки раз терпели поражение, пока, наконец, не разработали способ прикреплять самые твердые камни к бечевке из плетеной сансевьеры смолой акации. Сантэн начала собирать ожерелье и едва не свела О’ва с ума: одну за другой она отвергла пятьдесят бечевок из растения.

— Эта слишком толстая, — говорила она. — Эта недостаточно прочная.

О’ва, который при изготовлении собственных орудий тоже стремился к идеалу, отнесся к задаче очень серьезно.

В конце концов, отрезав лоскут от юбки Сантэн, они вытянули из него несколько нитей и переплели их с жгутиками из волокон; только тогда получилась тонкая и крепкая жилка, устроившая обоих.

Когда ожерелье было, наконец, готово, О’ва был так доволен, словно придумал и осуществил этот план в одиночку. Получилось нечто вроде колье, собранного из драгоценных камней, которое лежало на груди, подобно удивительной мозаике с крупным кристаллом посередине, в окружении радужных агатов, сердоликов и бериллов. Сантэн была довольна.

— Получилось лучше, чем я рассчитывала, — сказала она О’ва по-французски, подняв ожерелье и поворачивая его так, чтобы оно ловило солнце. — Конечно, не так хорошо, как у мсье Картье, — она вспомнила подарок, который отец поднес матери в день свадьбы — ей разрешалось надевать его в дни рождения, — но неплохо для первого опыта дикарки в дикой земле.

Вручение ожерелья превратили в небольшую церемонию. Х’ани сияла, как маленький янтарный гном, когда Сантэн благодарила ее, образцовую бабушку и лучшую повитуху из всех женщин племени сан. Но когда ожерелье надели на шею старухе, оно показалось слишком большим и тяжелым для хрупкого сморщенного тела.

— Ну, старик, ты гордишься своим ножом, но что он по сравнению с этим? — сказала Х’ани мужу, любовно поглаживая ожерелье. — Это истинный дар. Только посмотри! Теперь я ношу на шее луну и звезды.

Она отказалась снимать украшение. Оно било ее по груди, когда Х’ани орудовала палкой для копания или наклонялась, чтобы подобрать плоды монгонго. Когда она работала у костра, ожерелье висело меж ее пустых отвислых грудей. Даже ночью, когда Х’ани спала, положив голову на собственное голое плечо, Сантэн смотрела на нее и из своего шалаша видела, как блестит у той на груди ожерелье; оно словно пригибало маленькое хрупкое тело к земле.

Когда Сантэн закончила работу над ожерельем и ее силы полностью восстановились после рождения ребенка, дни стали казаться ей чересчур длинными, а скалистые утесы, окружавшие долину, — напоминать высокие стены тюрьмы, которые не пускают на свободу.

Каждодневные заботы были теперь невелики. Шаса спал у нее на коленях или, пока она собирала орехи в роще или помогала Х’ани носить хворост для костра, был привязан к спине.

Иногда Сантэн охватывала черная тоска; тогда даже невинная болтовня Х’ани раздражала ее и она уходила с ребенком. Хотя он почти все время спал, она держала его на коленях и разговаривала с ним по-французски или по-английски. Рассказывала о его отце и о шато, о Нюаже, Анне и генерале Кортни, и эти имена и воспоминания вызывали у нее глубокую и неопределенную грусть. Иногда по ночам, когда Сантэн не могла уснуть, она лежала и мысленно слушала музыку: мелодии из «Аиды» или песни, которые пели на полях Морт-Омма крестьяне во время сбора винограда и изготовления вина.

Так проходили месяцы, и в пустыне сменялись времена года. Расцвели и снова принесли плоды деревья монгонго, а однажды Шаса встал на четвереньки и к всеобщей радости отправился впервые исследовать долину. Но настроение Сантэн менялось резче, чем времена года; радость, которую приносил Шаса, и удовлетворение от общения со стариками сменялись мрачными периодами, когда она чувствовала себя в долине пленницей.

«Они пришли сюда умирать, — поняла Сантэн, наблюдая, как устанавливается обыденная жизнь стариков, — но я не хочу умирать, я хочу жить, жить!»

Х’ани проницательно наблюдала за ней, пока не поняла, что происходит, и тогда сказала О’ва:

— Завтра мы с Нэм Дитя выйдем из долины.

— Зачем, старуха? — удивился О’ва.

Он был вполне доволен и не думал уходить.

— Нам нужны лечебные травы и перемена пищи.

— Это не причина, чтобы навлечь на себя гнев стражей туннеля.

— Мы пойдем в прохладе рассвета, когда пчелы сонные, и вернемся поздно вечером. К тому же стражи приняли нас.

О’ва продолжал ворчать, но Х’ани оборвала его возражения:

— Это необходимо, старый дедушка. Есть вещи, которых мужчины не понимают.

Как и предполагала Х’ани, ожидание ухода из долины взбудоражило и обрадовало Сантэн. Она разбудила Х’ани задолго до намеченного часа. Они тихо прошли по туннелю с пчелами, и Сантэн с привязанным к спине сыном, с сумкой через плечо пробежала по узкой долине и вышла в бесконечные просторы пустыни, как школьница, отпущенная с уроков. Ее хорошее настроение держалось все утро, они с Х’ани беспечно болтали, идя по лесу, отыскивая и выкапывая коренья, которые Х’ани считала нужными.

В полуденный зной они укрылись под акацией, и пока Сантэн кормила ребенка, Х’ани свернулась в тени и спала, точно старая желтая кошка. Когда Шаса наелся, Сантэн прислонилась к стволу акации и тоже задремала.

Ее разбудили топот копыт и фырканье; она открыла глаза и замерла.

Ветер дул в их сторону, и мимо спящих, не заметив их в высокой, по пояс, траве, прошло стадо зебр.

В стаде было по меньшей мере сто голов. Недавно появившиеся на свет жеребята, с неясными темно-шоколадными полосами на шкурах, не имевшими пока четкого рисунка, еще плохо стояли на чересчур длинных для их круглых тел ногах, — малыши жались к матерям, глядя на мир огромными, темными, тревожными глазами. Были в стаде жеребята и чуть постарше. Здесь же чинно шествовали кормящие кобылицы, гладкошерстные и холеные, с короткими густыми гривами и чутко вздрагивавшими ушами. Некоторые матки были огромными, так как носили в чреве жеребят, их темное вымя уже разбухло от молока. Были в стаде и жеребцы — с мощными задними ногами, со странно вытянутыми шеями. Они гордо выступали, красуясь друг перед другом или обхаживая какую-нибудь из кобылиц, чем живо напоминали Сантэн Нюажа.

Не смея дышать, прижавшись к стволу акации, она лежала и с восторгом наблюдала за животными. Они подошли еще ближе. Если бы Сантэн протянула руку, то могла бы дотронуться до одного из жеребят, резвившегося возле акации. Зебры были так близко, что можно было хорошо разглядеть каждое проходившее мимо животное. Они все разные. Рисунок на шкуре каждой зебры такой четкий, словно его намеренно отпечатали, как делают отпечатки пальцев. Темные полосы оттенялись чуть более бледными полосами, кремово-оранжевого цвета. Каждое животное выглядело произведением искусства.

Пока она наблюдала за ними, один из жеребцов, крепкое, восхитительное животное с густым хвостом, чуть ли не подметавшим землю за задними копытами, отрезал от стада одну из молодых кобылиц, покусывая ее за бока и за шею квадратными желтыми зубами, и отвел в сторону. Когда она хотела вернуться в стадо, он нежно подтолкнул ее вперед, к акациям, подальше от остальных животных.

Зебра кокетливо взбрыкивала, отлично сознавая, что ее страстно желают, вращала глазами и больно кусала жеребца в мускулистое лощеное плечо, отчего тот пофыркивал и отступал, но затем кругами возвращался обратно и старался просунуть морду ей под хвост, где все набухло, потому что подошло время. Зебра в нарочитом негодовании повизгивала и лягалась задними ногами, но копыта пролетали мимо жеребца, высоко над его головой. Наконец кобылица закружила, пытаясь сама ткнуться в него мордой и скаля крепкие зубы.